1984

– Точно. Заставляя его страдать. Подчинения недостаточно. Если он не страдает, то как ты можешь быть уверен, что он подчиняется твоей воле, а не своей собственной? Власть есть причинение боли и унижений. Власть – это значит разорвать человеческий разум на куски, а потом сложить его снова, как тебе хочется. Вы начинаете понимать, что за мир мы создаем? Он совершенно противоположен глупым гедонистическим утопиям, которые представляли себе прежние реформаторы. Мир страха, и предательства, и мучений, мир тех, кто топчет, и тех, кого топчут, мир, который, развиваясь и совершенствуясь, будет становиться не менее, а БОЛЕЕ безжалостным. Прогресс в нашем мире будет прогрессом по направлению к боли. Старые цивилизации заявляли, будто они основаны на любви и справедливости. В основании нашей – ненависть. В нашем мире не будет иных эмоций, кроме страха, гнева, триумфа и самоуничижения. Все остальное мы уничтожим – все. Мы уже подавляем способы мышления, доставшиеся нам от дореволюционных времен. Мы уничтожили связи между родителями и детьми, между мужчиной и мужчиной, между мужчиной и женщиной. Никто больше не осмеливается доверять ребенку или другу. Но в будущем вообще не будет ни жен, ни друзей. Детей при рождении станут забирать у матери, как у курицы забирают яйца. Половой инстинкт вытравят. Деторождение станет ежегодной формальностью, как обновление продовольственной карточки. Мы отменим оргазм. Наши неврологи сейчас как раз работают над этим. Не будет никакой верности, за исключением верности Партии. И любви не будет, за исключением любви к Большому Брату. И смеха не будет, за исключением смеха над поверженным врагом. Не будет ни искусства, ни литературы, ни науки. Став всесильными, мы не будем больше нуждаться в науке. Не будет и различия между красотой и уродством. Не будет ни любопытства, ни радости от самого процесса бытия. Мы уничтожим все альтернативные удовольствия. Но всегда – не забывайте об этом, Уинстон, – всегда будет существовать опьянение властью, постоянно усиливающееся и постоянно становящееся более утонченным. Всегда, в любой момент, будет возбуждение от победы и радость от того, что ты топчешь врага, который сейчас беспомощен. Если хотите увидеть будущее, представьте себе ботинок, наступающий на лицо человека – так будет вечно.

Он помедлил, будто ожидая, что Уинстон заговорит. Уинстон же снова пытался вжаться в кровать. Он ничего не мог сказать. Сердце его окаменело. О’Брайен продолжил:

– И помните – так будет вечно. На лицо всегда будут наступать. Отступники, враги общества никогда не исчезнут, поэтому их нужно будет снова побеждать и унижать. Все, чему вас подвергли с тех пор, как вы попали к нам в руки, – все это будет продолжаться и ухудшаться. Шпионаж, предательство, аресты, пытки, казни и исчезновения никогда не прекратятся. Это будет мир ужаса не в меньшей степени, чем триумфа. Чем больше власти у Партии, тем меньше будет терпимости: чем слабее оппозиция, тем жестче деспотизм. Гольдштейн и его ложные теории будут жить вечно. Каждый день, каждую секунду они будут терпеть поражение, подвергаться дискредитации, высмеиванию и оплевыванию, но они выживут. Эта драма, которую я разыгрывал с вами семь лет, будет идти на сцене снова и снова – поколение за поколением, и всегда в более изощренной форме. И у нас всегда будет отступник – в нашей власти, – визжащий от боли, сломленный, ничтожный, а в конце совершенно раскаявшийся, спасшийся от самого себя, добровольно ползающий у наших ног. Вот какой мир мы готовим, Уинстон. Мир, где победа будет сменяться победой, а триумф – триумфом и еще одним; и бесконечное давление, давление, давление на нерв власти. Я вижу, вы начинаете понимать, какой это будет мир. В конечном итоге вы будете не просто понимать его. Вы примете его, поприветствуете его и станете его частью.

Как-то придя в себя, Уинстон заговорил.

– Вы не сможете! – сказал он слабо.

– Что вы хотите этим сказать, Уинстон?

– Вы не сможете создать такой мир. Какой вы описали. Это мечта. Неисполнимая.

– Почему?

– Невозможно построить цивилизацию на страхе, ненависти и жестокости. Она рухнет.

– Почему невозможно?

– Потому что она нежизнеспособна. Она распадется. Убьет сама себя.

– Чепуха. Вам просто кажется, будто ненависть более изнурительна, чем любовь. А почему так должно быть? А если и так, какая разница? Предположим, мы решим изнашиваться быстрее. Предположим, мы ускорим темп человеческой жизни до такой степени, что в тридцать лет будет наступать старость. И в чем разница? Как вы не можете понять, что смерть индивидуума – это не смерть. Партия бессмертна.

Как всегда, его голос накрыл Уинстона чувством беспомощности. Кроме того, он боялся, что если будет упорствовать в своем несогласии, то О’Брайен потянет рычаг. Однако и молчать он не мог. Очень слабо, не приводя аргументов, поскольку ему нечем было поддержать свои слова, кроме безмолвного ужаса от того, что сказал О’Брайен, он приступил к атаке:

– Я не знаю… И мне все равно как. Но ваши планы провалятся. Что-то нанесет вам поражение. Жизнь победит вас.