1984

Прошли недели, а может быть, месяцы. Сейчас можно было бы вести счет времени, если бы он хотел это делать: похоже, что его кормили через равные промежутки. Он получал, как он понимал, трехразовое питание в сутки; иногда у него возникал смутный интерес относительно того, кормят его ночью или днем. Пища была на удивление хорошей: на каждое третье кормление приносили мясо. А однажды даже дали пачку сигарет. Спичек у него не было, но никогда не разговаривающий с ним надзиратель, который приносил ему еду, давал ему прикурить. От первой затяжки ему стало плохо, но он перетерпел и растянул пачку на длительное время, выкуривая по полсигареты после каждого приема пищи.

Ему принесли белую грифельную доску с огрызком привязанного к ее углу карандаша. Сначала он ею не пользовался. Он пребывал в полном оцепенении, даже когда не спал. Часто он лежал в промежутках между кормлениями и почти не шевелился – иной раз дремал, а иной раз впадал в какое-то полулетаргическое состояние, когда невероятное усилие требовалось даже для того, чтобы просто открыть глаза. Постепенно он привык спать со светом, бьющим в лицо. Казалось, это уже не имеет значения, разве что сны более связные. А сны в это время ему снились постоянно, и всегда счастливые. Он был в Золотой стране, или сидел среди огромных, великолепных, залитых солнцем руин с матерью, с Джулией, с О’Брайеном и ничего не делал – просто сидел на солнышке и говорил о каких-то приятных вещах. А мысли, которые бывали у него раньше, теперь приходили к нему только в раздумьях о снах. Ему казалось, что сейчас, когда исчезла стимулирующая его боль, он утратил способность к умственному усилию. Он не скучал, он не имел желания беседовать или отвлекаться. Просто быть одному, чтобы тебя не били и не допрашивали, чтобы давали поесть, чтобы вокруг было чисто – вот что его совершенно удовлетворяло.

Постепенно он стал тратить меньше времени на сон, но пока еще не испытывал потребности вставать с кровати. Он хотел лишь спокойно лежать и чувствовать, как прибывают силы. Он трогал себя пальцем, пытаясь убедиться, не кажется ли ему, что мышцы округлились, а кожа сделалась тугой. Наконец, он перестал сомневаться, что поправляется: бедра стали определенно толще коленей. После этого он начал, сначала неохотно, делать регулярные упражнения. Вскоре он мог уже пройти три километра, измеряя расстояние шагами по камере, а его согнутые плечи немного распрямились. Он попытался давать себе более серьезную физическую нагрузку, но с удивлением и унижением обнаружил, что почти ничего не способен делать. Двигаться он мог только шагом, не мог удержать табуретку на вытянутой руке, падал, если пытался стоять на одной ноге. Он присел на корточки и испытал страшную боль в бедрах и икрах, когда вставал. Он лег на живот и попробовал отжаться на руках. Не получилось: он не мог приподняться и на сантиметр. Но еще через несколько дней – через несколько кормлений – он добился и этого. Пришло время, когда он смог отжаться шесть раз подряд. Он начал по-настоящему гордиться своим телом и лелеять надежду, что лицо его тоже становится нормальным. Только случайно трогая рукой лысый череп, он вспоминал то морщинистое, истрепанное лицо, которое видел в зеркале.

Ум его тоже сделался более активным. Он садился на дощатую кровать, прислонялся спиной к стене, ставил грифельную доску на колени и начинал целенаправленно заново заниматься своим образованием.

Он капитулировал, он согласился. На самом деле он согласился задолго до того, как принял решение. В тот момент, когда он оказался в Министерстве любви – и да, даже в течение тех минут, когда они с Джулией беспомощно стояли, в то время как металлический голос из телеэкрана отдавал им приказы, – он осознал бессмысленность и наивность своих попыток противопоставить себя власти Партии. Сейчас он знал, что в течение семи лет полиция мысли наблюдала за ним, как за жуком под микроскопом. Не было ни физического действия, ни одного слова, произнесенного вслух, которое бы они не заметили, ни даже следа мысли, которую они не сумели бы выявить. Они аккуратно возвращали на место крупинки беловатой пыли. Они проигрывали ему записи, показывали ему фотографии. На некоторых были они с Джулией. Да, даже… Больше он не мог бороться с Партией. Кроме того, Партия была права. Должна быть права: разве может бессмертный коллективный мозг ошибаться? По каким внешним критериям ты можешь проверить его суждения? Здравомыслие – понятие статистическое. Просто нужно научиться думать, как они. Только…

Карандаш, зажатый пальцами, вдруг показался толстым и неуклюжим. Он начал записывать мысли, приходящие ему в голову. Первым делом он накарябал большими неровными заглавными буквами:

СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО

И почти сразу же написал под этим:

ДВА И ДВА РАВНЯЕТСЯ ПЯТИ