1984

– Заставляя его страдать, – ответил он.

– Именно. Заставляя его страдать. Одного послушания недостаточно. Если другой человек не страдает, то как быть уверенным, что он исполняет вашу волю, а не свою? Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижения. Власть состоит в том, чтобы разрывать сознание человека на куски и компоновать их как заблагорассудится. Вы начинаете понимать, какой мир мы создаем? Совершенно противоположный бестолковым гедонистическим утопиям, что грезились реформаторам прошлого. Мир страха, предательства и мучений. Мир, где одни топчут других. Мир, который по мере своего развития будет становиться все более безжалостным. Прогресс в нашем мире будет идти в сторону увеличения боли. Прежние цивилизации заявляли, что основаны на принципах любви и справедливости. Наша основана на ненависти. В нашем мире не останется чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения. Остальные чувства мы уничтожим все до единого. Мы уже крушим стереотипы мышления, сохранившиеся с дореволюционных времен. Мы прервали связь между ребенком и родителем, между мужчиной и мужчиной, между мужчиной и женщиной. Никто больше не осмеливается доверять ни жене, ни ребенку, ни другу. В будущем ни жен, ни друзей уже не будет. Детей станут забирать у матерей при родах, как яйца у кур. Половой инстинкт мы искореним. Размножение превратится в ежегодную формальность вроде обновления продовольственной карточки. Оргазм мы упраздним – наши неврологи уже над этим работают. Не останется иной преданности, кроме преданности Партии. Не останется иной любви, кроме любви к Большому Брату. Не останется иного смеха, кроме хохота над поверженным врагом. Не останется ни искусства, ни литературы, ни науки. Когда мы станем всемогущими, необходимость в науке отпадет. Не останется разницы между красотой и уродством. Не останется ни любознательности, ни удовольствия от жизни. Все отвлекающие способы получить удовольствие будут уничтожены. Но навсегда… не забывайте об этом, Уинстон… навсегда останется опьянение властью, постоянно усиливаясь и постоянно делаясь все изощреннее. Всегда, в любое время пребудет упоение победой и ощущение того, что топчешь поверженного врага. Если угодно представить картину будущего, представьте грубый, тяжелый ботинок, который растаптывает лицо человека – вечно…

Он выжидательно помедлил, словно ожидая ответа. Уинстон попытался опять вжаться в койку. Он не мог и слова вымолвить. Сердце, казалось, смерзлось в ледышку. О’Брайен продолжил:

– И помните: это навсегда. Всегда отыщется лицо, чтобы его топтать. Всегда сыщется и еретик, враг общества, кого можно будет громить и унижать. Все, что вы пережили с тех пор, как попали к нам в руки, продолжится и усугубится. Слежки, предательства, аресты, пытки, казни, исчезновения не прекратятся никогда. Это будет мир террора и мир триумфа. Чем сильнее Партия, тем она безжалостнее; чем слабее сопротивление, тем жестче тирания. Гольдштейн и его лжеучение будут живы вечно. Каждый день, каждый миг их будут опровергать и развенчивать, высмеивать и поносить, и все равно они уцелеют. Пьеса, которую я разыгрывал с вами целых семь лет, будет ставиться снова и снова, поколение за поколением, и становиться все изощреннее. Всегда в нашей власти будет еретик, кто, сломленный и ничтожный, завопит от боли, а под конец, спасенный от себя самого, раскается во всем, угодливо валяясь у нас в ногах. Вот какой мир мы создадим, Уинстон. Мир победы за победой, мир триумфа за триумфом: давление все жестче, жестче, жестче! Вижу, вы начинаете понимать, каким станет наш мир. В конце концов вы не просто поймете, вы его примете, станете его частью.

Уинстон кое-как оправился и вяло возразил:

– Не сумеете.

– Что означает ваша реплика, Уинстон?

– Вы не сумеете создать тот мир, какой только что описали. Это блажь, утопия! Это невозможно.

– Почему?

– Невозможно основать цивилизацию на страхе, ненависти и жестокости. Долго она ни за что не протянула бы.

– Почему же?

– В ней не было бы жизненной силы. Она развалилась бы. Покончила бы с собой.

– Чепуха! В вас говорит убеждение, будто ненависть изнурительнее любви. С чего бы это? А если бы так оно и было, то какая разница? Предположим, мы предпочтем жить на износ. Предположим, станем ускорять темп человеческой жизни, пока человек не одряхлеет к тридцати годам. Что с того? Неужели вы не понимаете, что смерть индивида не есть смерть? Партия бессмертна.

Как обычно, этот голос вверг Уинстона в беспомощность. Более того, давил страх, что если он станет упорствовать в несогласии, то О’Брайен вновь приведет в движение стрелку. И все же смолчать не мог. Слабенько, бездоказательно, безо всякой опоры на что-либо, кроме своего невыразимого ужаса от сказанного О’Брайеном, он вновь повел атаку:

– Я не знаю… мне все равно. Так или иначе, у вас не получится. Что-то вас одолеет. Жизнь одолеет вас.