1984

Как всегда, Уинстон лежал на спине, но с недавних пор его привязывали уже не так крепко. Встать бы не получилось, зато он мог двигать коленями, поворачивать голову и поднимать руки до локтей. Шкала прибора уже не внушала панический ужас: ударов током можно было избежать, если не тупить и отвечать быстро. Как правило, О’Брайен поворачивал регулятор, стоило лишь Уинстону замешкаться. Иногда удавалось обходиться без наказания весь сеанс. Уинстон не помнил, сколько таких сеансов прошел. Процесс растянулся надолго, наверное, на много недель, и промежутки между сеансами могли длиться нескольких дней, а могли час или два.

– Находясь здесь, – сказал О’Брайен, – вы часто недоумевали и даже спрашивали у меня, почему министерство любви тратит на вас столько времени и сил. Будучи на свободе, вы задавались примерно тем же вопросом. Вы смогли уяснить устройство общества, в котором живете, но не лежащие в его основе мотивы. Помните, как написали в своем дневнике: «Я понимаю как. Понять не могу, зачем»? Как раз, ломая голову над «зачем», вы и сомневались в своей адекватности. Вы прочли Книгу, книгу Гольдштейна, по крайней мере, несколько глав. Узнали что-нибудь новое?

– Вы ее читали? – спросил Уинстон.

– Я ее написал. Так сказать, участвовал в ее написании. Ни одна книга не создается одиночкой, как вам известно.

– То, что в ней написано, правда?

– Как описание – да. Предлагаемая в ней программа – чепуха. Тайное накопление знаний… постепенное просвещение масс… в довершение всего восстание пролетариев… свержение Партии… Вы и сами предвидели, что будет в ней говориться. Все это чепуха. Пролетарии не восстанут никогда: ни через тысячу, ни через миллион лет. Неспособны. Мне незачем называть вам причину: вы ее и так знаете. Если вы когда-либо лелеяли мечты о вооруженном мятеже, распрощайтесь с ними. Партию никоим образом нельзя свергнуть. Правление Партии вечно. Из этого впредь и исходите.

О’Брайен подошел вплотную к койке.

– Вечно! А теперь вернемся к вопросу о «как?» и «зачем?». Вы понимаете, как Партия сохраняет свою власть. Теперь расскажите мне, зачем мы держимся за власть. Каков наш мотив? Зачем нам нужна власть? Ну же, говорите, – понукал он умолкшего Уинстона.

Но тот продолжал подавленно молчать. На лице О’Брайена вновь проступило безумие фанатика. Уинстон заранее знал, что тот скажет. Что Партия стремится к власти не для себя, а ради благополучия большинства. Что люди в массе своей слабые, трусливые создания, неспособные вынести ни свободы, ни правды, ими должны управлять и планомерно их обманывать те, кто сильнее. Что человечество стоит перед выбором: свобода или счастье, – и для подавляющего большинства счастье куда предпочтительнее. Что Партия – вечный покровитель слабых, ревностный орден единомышленников, который прибегает ко злу во имя добра, жертвует своим счастьем ради остальных… Самое ужасное, думал Уинстон, самое ужасное, что О’Брайен действительно всему этому верит. Это написано у него на лице. О’Брайен знает все. Ему в тысячу раз больше, чем Уинстону, известно, что из себя представляет реальный мир, в каком убожестве живут люди и какой ложью и зверствами Партии удается удерживать их в таком положении. О’Брайен все понял, взвесил и отмел за ненадобностью: высшая цель оправдывает любые средства. Что противопоставить фанатику, размышлял Уинстон, который гораздо умнее тебя, который выслушивает твои доводы и продолжает упорствовать в своем безумии?

– Вы правите нами ради нашего блага, – вяло отозвался Уинстон. – Вы верите, что люди не в состоянии позаботиться о себе сами, поэтому…

Он вздрогнул и едва сдержал крик. Тело пронзила боль. О’Брайен перевел регулятор напряжения на тридцать пять.

– Глупо, Уинстон, глупо! – воскликнул он. – Думайте, прежде чем говорить! – Убавил напряжение и продолжил: – Я сам отвечу на свой вопрос. Дело вот в чем. Партия стремится к власти исключительно ради нее самой. Нас не интересует общее благо, нас интересует лишь власть. Ни богатство, ни роскошь, ни долгая жизнь, ни счастье – только власть, абсолютная власть. Скоро вы поймете, что мы под ней подразумеваем. В отличие от олигархий прошлого мы знаем, что делаем. Все прочие, даже похожие на нас, – трусы и лицемеры. Методы немецких нацистов и русских коммунистов очень близки нашим, только им не хватило мужества разобраться в своих мотивах. Они прикидывались, а то и верили, что захватили власть против своей воли и на ограниченное время, что буквально за углом ждет рай, где люди будут свободны и равны. Мы не такие. Мы знаем, что никто не захватывает власть, чтобы потом от нее отказаться. Власть – не средство, власть – это цель. Никто не устанавливает диктатуру, чтобы защитить революцию, революцию устраивают ради того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий – репрессии. Цель пытки – пытка. Цель власти – власть. Теперь вы начинаете меня понимать?