1984

– Вы изъян в системе, Уинстон. Вы пятно, которое следует вычистить. Разве я не говорил вам, что мы разительно отличаемся от карателей прошлых эпох? Нас не устраивает ни пассивное подчинение, ни угодливая покорность. Когда вы наконец сдадитесь, это должно произойти по вашей собственной воле. Мы не уничтожаем еретика за непокорность – покуда он нам сопротивляется, мы над ним работаем. Обращаем в свою веру, подчиняем себе его разум, перекраиваем на свой лад. Мы выжигаем все зло и иллюзии, перетягиваем инакомыслящего на свою сторону, причем он отдается нам не только внешне, а всем сердцем, всей душой. Прежде чем убить, мы делаем его одним из нас. Партия не намерена мириться с чужим заблуждением, каким бы тайным и бессильным оно ни было. Мы не потерпим отклонений от нашей линии даже в миг смерти! В прошлом еретик восходил на костер все тем же еретиком, провозглашая свою ересь и упиваясь ею. Даже жертва русских чисток, идущая по коридору и ожидающая пули в затылок, могла таить в своих мозговых извилинах мятеж. Мы же приводим мозги в полный порядок, прежде чем их вышибить. Заповеди древних деспотий начинались со слов: «Ты не должен», – заповеди тоталитарных: «Ты должен». Наша заповедь другая, она прямо объявляет: «Ты – это мы!» Никто из тех, кого мы приводим сюда, не смеет идти против нас. Каждого мы очищаем от всей скверны. Даже тех жалких предателей, в чью невиновность вы верили – Джонса, Аронсона и Резерфорда, мы в конце концов сломали. Я сам участвовал в допросах. Сам видел, как постепенно они прогибались, ломались, скулили и валялись у нас в ногах, а под конец рыдали – не от боли, не от страха, а от раскаяния. К тому моменту, как мы с ними закончили, они были лишь пустыми оболочками. В них не осталось ничего, кроме сожаления о том, что они совершили, и любви к Большому Брату. Весьма трогательное зрелище. Они умоляли пристрелить их поскорее, мечтали умереть, пока совесть чиста.

Голос О’Брайена звучал мечтательно, на лице проступил самозабвенный восторг фанатика. Он ведь не притворяется, думал Уинстон, не лицемерит, он и в самом деле верит в то, что говорит. Хуже всего на него подействовало сознание собственной неполноценности. Уинстон наблюдал за грузной и в то же время элегантной фигурой, что расхаживала взад-вперед, то исчезая, то снова попадая в поле зрения. О’Брайен превосходил его по всем статьям. Не было и не могло прийти ему голову такой мысли, какую О’Брайен не узнал бы, не изучил и не отбросил уже давным-давно. Его разум вбирал в себя разум Уинстона. Но если так, то разве мог О’Брайен быть сумасшедшим? Нет, сумасшедший здесь он, Уинстон…

О’Брайен остановился и посмотрел сверху вниз. Голос его снова посуровел.

– Не думайте, что вам удастся спастись, Уинстон. Тех, кто сбился с пути хоть раз, щадить нельзя. Даже если мы позволим вам прожить отведенный срок, вы все равно никуда от нас не денетесь. То, что происходит здесь, – навсегда. Усвойте это уже, наконец. Мы сломаем вас навсегда, возврата не будет. От такого не оправиться и за тысячу лет! Обычные человеческие чувства станут вам недоступны. Внутри все вымрет. Можете забыть о любви, о дружбе, о радостях жизни, о смехе, о любопытстве, о мужестве, о чести. Мы выжмем из вас последние соки, сделаем совершенно пустым, а потом заполним собой.

Он замолчал и кивнул человеку в белом халате. Уинстон почувствовал, как к голове приставили какой-то громоздкий прибор. О’Брайен присел возле койки почти вровень с лицом Уинстона.

– Три тысячи, – велел он человеку в белом халате.

К вискам Уинстона приложили две мягкие, чуть влажные подкладки. Он содрогнулся в ожидании новой боли. О’Брайен успокаивающе, чуть ли не ласково коснулся его руки.

– Больно не будет, – пообещал он. – Смотрите мне в глаза.

И тут грянул всесокрушающий взрыв, хотя шума вроде и не было. По глазам ударила вспышка света. Никакой боли, лишь ступор. Хотя Уинстон и так лежал на спине, у него возникло странное чувство, словно его сбила с ног и распластала по койке взрывная волна чудовищной силы. И еще что-то случилось внутри головы. Когда вернулаь четкость взгляда, он вспомнил, кто он и где находится, узнал маячившее перед ним лицо, однако при этом ощущал зияющую пустоту, словно из черепа вынули кусок мозга.

– Это продлится недолго, – сказал О’Брайен. – Смотрите мне в глаза. С какой страной воюет Океания?

Уинстон подумал. Он знал, что такое Океания и что он ее гражданин. Еще он помнил Евразию и Востазию, но понятия не имел, кто с кем воюет. Собственно, он даже не знал, что идет война.

– Не помню.

– Океания воюет с Востазией. Теперь помните?

– Да.

– Океания всегда воевала с Востазией. С самого начала вашей жизни, с самого основания Партии, с самого начала истории война шла беспрерывно, всегда одна и та же война. Вы это помните?

– Да.