1984

– Помните, – продолжил О’Брайен, – как вы писали в дневнике: «Свобода – это свобода заявить, что два плюс два равно четырем»?

– Помню, – ответил Уинстон.

О’Брайен поднял левую руку тыльной стороной ладони к Уинстону, спрятав большой палец и растопырив остальные четыре.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре.

– А если Партия скажет, что не четыре, а пять – сколько тогда?

– Четыре.

Не успев договорить, Уинстон задохнулся от боли. Стрелка на шкале подскочила до отметки пятьдесят пять. По всему телу выступил пот. Воздух ворвался в легкие и вышел глубоким стоном, которого не смогли удержать даже стиснутые зубы. О’Брайен наблюдал за ним, вытянув четыре пальца. Он перевел регулятор в другое положение. На этот раз боль ослабела лишь слегка.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре.

Стрелка метнулась к шестидесяти.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре! Четыре! Сколько же еще? Четыре!

Вероятно, стрелка поднялась снова, но Уинстон на нее не смотрел. Он видел одно только массивное, суровое лицо и четыре пальца, которые возвышались перед ним, словно огромные, расплывчатые колонны. Хотя они слегка подрагивали, их совершенно точно было четыре.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре! Хватит, хватит! Сколько можно? Четыре! Четыре!

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Пять! Пять! Пять!

– Нет, Уинстон, лгать бесполезно. Вы все еще думаете, что их четыре. Итак, сколько пальцев?

– Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам угодно. Только хватит, хватит боли!

Внезапно Уинстон обнаружил, что сидит и О’Брайен придерживает его за плечи. Похоже, он потерял сознание. Стягивавшие тело путы ослабили. Уинстону было очень холодно, он весь дрожал и лязгал зубами, по щекам текли слезы. Он прильнул к О’Брайену, словно дитя, успокоившись под тяжестью руки на плечах. Ему казалось, что О’Брайен – его защитник, что боль исходила извне, от какого-то внешнего источника и что О’Брайен непременно его спасет.

– Долго же до вас доходит, Уинстон, – ласково заметил О’Брайен.

– А что мне остается? – всхлипнул он. – Разве могу я не видеть того, что перед глазами? Два и два четыре.

– Иногда, Уинстон. А иногда и пять, и три. Бывает, что и то, и другое, и третье одновременно. Вам нужно больше стараться. Нормальным стать нелегко.

О’Брайен уложил его обратно на койку. Путы снова закрепили, зато боль понемногу ушла, дрожь прекратилась, оставив после себя слабость и холод. О’Брайен кивнул человеку в белом халате, который во время процедур неподвижно стоял рядом. Тот склонился над Уинстоном, заглянул ему в глаза, посчитал пульс. Приложил ухо к груди, постучал в разных местах, затем кивнул О’Брайену.

– Еще, – велел О’Брайен.

Тело Уинстона утонуло в боли. На этот раз он зажмурился. Похоже, стрелка поднялась до семидесяти или даже семидесяти пяти. Он знал, что пальцы перед ним и их по-прежнему четыре. Самое главное сейчас пережить конвульсии. Он перестал замечать, кричит или нет. Наконец боль снова уменьшилась. Он открыл глаза. О’Брайен перевел регулятор обратно.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре. Полагаю, их четыре. Будь их пять, я бы увидел. Я стараюсь увидеть пять.

– Чего вы хотите – убедить меня в том, что видите пять пальцев, или действительно их увидеть?

– Увидеть.

– Еще, – произнес О’Брайен.

Наверное, стрелка показывала восемьдесят-девяносто. Периодически Уинстон забывал, отчего ему так больно. Под веками целый лес пальцев двигался в причудливом танце, сплетаясь друг с другом, исчезая и появляясь вновь. Он пытался их сосчитать, но не помнил зачем. Знал, что сосчитать их невозможно, и это как-то следовало из непостижимого тождества четырех и пяти. Боль снова угасла. Он открыл глаза и увидел то же самое: бесчисленные пальцы двигались, словно ходячие деревья, мелькали туда-сюда, переплетались и разъединялись. Уинстон снова зажмурился.

– Сколько пальцев я показываю, Уинстон?

– Не знаю. Не знаю. Вы же меня так убьете! Четыре, пять, шесть… честное слово, я не знаю…

– Уже лучше, – одобрил О’Брайен.

В руку Уинстона вонзилась игла. Почти сразу по телу разлилось блаженное, живительное тепло. Боль почти забылась. Он открыл глаза и благодарно посмотрел на О’Брайена. При виде грузного, в глубоких складках лица, такого некрасивого и такого умного, он расчувствовался. Если бы Уинстон мог, то вытянул бы руку и положил ее О’Брайену на плечо. Сейчас он любил его всем сердцем и не только потому, что тот остановил боль. Вернулось давнее ощущение: по сути, вовсе не важно, друг он или враг, О’Брайен был единственным, с кем можно поговорить. Пожалуй, человек нуждается в понимании куда больше, чем в любви. О’Брайен пытал его и едва не свел с ума, а вскоре, несомненно, отправит на смерть. Но это не имело значения. В некотором смысле они стали больше, чем просто друзьями, так или иначе, они смогли встретиться и поговорить, хотя те самые слова и не прозвучали. О’Брайен смотрел на него сверху с таким выражением, словно думал о том же. Легко и непринужденно он обратился к Уинстону:

– Вы знаете, где находитесь?

– Нет, хотя догадываюсь. В министерстве любви.

– Вы знаете, сколько здесь находитесь?