1984

– Когда меня арестовали, Океания воевала с Востазией.

– С Востазией. Хорошо. И Океания воевала с Востазией всегда, верно?

Уинстон вздохнул. Он открыл рот и не сказал ничего. Он не мог отвести глаз от шкалы.

– Правду, Уинстон. Вашу правду. Скажите, что вы помните, как вам думается.

– Я помню, что за неделю до моего ареста мы вообще не воевали с Востазией. Она была нашим союзником. Война шла с Евразией. И так продолжалось четыре года, а перед этим…

О’Брайен жестом велел ему замолчать.

– Другой пример, – сказал он. – Несколько лет назад у вас случился серьезный, опасный бред. Вы считали, что трое бывших членов Партии по имени Джонс, Аронсон и Резерфорд, которых казнили за измену и вредительство после того, как они полностью сознались в своих преступлениях, не виновны. Вы якобы видели неопровержимое документальное свидетельство, доказывающее, что их признания ложны. У вас возникла некая галлюцинация, точнее, вам привиделась некая фотография. Вы якобы держали ее в руках. Фотография была наподобие этой…

Между пальцами О’Брайена появилась продолговатая газетная вырезка. Секунд пять она маячила перед глазами Уинстона. Это была фотография, причем та самая! Джонс, Аронсон и Резерфорд на партийных торжествах в Нью-Йорке, снимок, который попал ему в руки одиннадцать лет назад и был тут же им уничтожен. Вот снимок есть, а вот его нет. Он же видел, точно видел! Уинстон рванулся, тщетно пытаясь освободиться, но не сдвинулся ни на сантиметр. На миг он даже забыл про шкалу. Ему отчаянно хотелось подержать фотографию в руках или, на худой конец, увидеть ее снова.

– Она существует!

– Нет, – сказал О’Брайен.

Он отошел к противоположной стене, где была дыра памяти, поднял решетку. Теплый поток воздуха подхватил клочок газеты, и тот исчез во вспышке пламени. О’Брайен отвернулся.

– Пепел, прах, – проговорил он. – Восстановлению не подлежит. Фотографии нет и не было никогда.

– Я же сам видел! Она осталась в памяти, я ее помню! И вы тоже.

– Нет, не помню, – заявил О’Брайен.

Сердце Уинстона упало. Вот оно, двоемыслие в действии. Его охватило полное бессилие. Если бы О’Брайен лгал, то ничего страшного. Однако О’Брайен действительно забыл, что видел фотографию! И если так, то он забыл уже и то, что отрицал ее существование, и забыл, что забыл. Вряд ли это можно считать обычным надувательством: скорее безумный вывих мозга… Эта мысль Уинстона буквально добила.

О’Брайен смотрел на него изучающе: вылитый учитель, который пытается вразумить своенравного, но подающего надежды ребенка.

– У Партии есть лозунг про контроль над прошлым, – произнес он. – Будьте так добры его повторить.

– Кто контролирует прошлое, контролирует будущее, – послушно повторил Уинстон, – кто контролирует настоящее, контролирует прошлое.

– Кто контролирует настоящее, контролирует прошлое, – назидательно покивал О’Брайен. – По-вашему, Уинстон, прошлое на самом деле существует?

И снова Уинстоном овладело чувство беспомощности. Его глаза метнулись к шкале. Он не только не знал, какой ответ: да или нет – спасет его от боли, он даже не знал, какой ответ сам считает верным.

О’Брайен чуть улыбнулся.

– Уинстон, вы явно не философ, – заметил он. – До сих пор вы даже не задумывались, что значит существовать. Сформулирую иначе. Существует ли прошлое где-нибудь конкретно, например, в пространстве? Есть ли такое место, мир материальных объектов, где прошлое все еще происходит?

– Нет.

– Тогда где же существует прошлое?

– В документах.

– Отлично, а еще где?

– В памяти. В памяти людей.

– Прекрасно. Так вот, мы, то есть Партия, контролируем все документы и память всех людей. Значит, мы контролируем прошлое, верно?

– Разве можно помешать людям помнить? – вскричал Уинстон, на миг позабыв про шкалу. – Это происходит непроизвольно. Это нам неподвластно. Разве вы способны контролировать память? Мою-то вы не контролируете!

О’Брайен снова посуровел и положил руку на регулятор напряжения.

– Напротив, – проговорил он, – это вы ее не контролируете. Потому-то вы сюда и попали. В вас нет ни смирения, ни самодисциплины. Вы не пожелали подчиниться и за это поплатились рассудком. Вы предпочли сойти с ума, остаться в меньшинстве. Лишь приученное к дисциплине сознание способно видеть реальность, Уинстон. По-вашему, реальность материальна, находится извне и существует сама по себе. Природа реальности представляется вам очевидной. Вы глубоко заблуждаетесь, полагая, что видите что-нибудь, и считая, что все остальные видят то же самое. И вот что я вам скажу, Уинстон: реальность находится не где-нибудь вовне, она прямо в человеческом сознании. Разумеется, речь идет не о сознании одного человека – индивид может ошибаться и потому обречен, а о сознании Партии, которое коллективно и бессмертно. Правда то, что считает правдой Партия. Невозможно видеть реальность иначе, кроме как глазами Партии. Этому вам предстоит научиться заново, Уинстон. От вас требуется лишь отказ от ложных убеждений, достигаемый усилием воли. Для того чтобы стать нормальным, вы должны научиться смирению.

Он помолчал, давая Уинстону проникнуться важностью услышанного.