1984

– Наоборот. Это ВЫ не контролировали свою память. И именно это привело вас сюда. Вы находитесь здесь потому, что вам не хватило смирения, самодисциплины. Вы не захотели подчиниться, но такова цена здравости рассудка. Вы предпочли стать безумцем, меньшинством, существующим единственно в вашем лице. Только дисциплинированный разум способен увидеть реальность, Уинстон. Вы полагаете, что реальность есть нечто объективное, внешнее, существующее само по себе. Вы также считаете, что природа реальности очевидна сама по себе. Когда вы обманываете себя, считая, что видите что-либо, вы предполагаете и то, что все остальные видят то же самое, что и вы. Но я скажу вам, Уинстон, вот что: реальность не является внешней по отношению к нам. Реальность существует только в разуме человека и нигде более. Не в индивидуальном уме, который ошибается и в любом случае не вечен, она существует только в разуме Партии, коллективном и бессмертном. Правдой является лишь то, что считает правдой Партия. Реальность невозможно увидеть иначе, чем зрением Партии. И этот факт вам, Уинстон, придется выучить заново. Он требует саморазрушения, усилия воли. Чтобы сделаться вновь здоровым, вам придется смирить себя.

Он недолго помолчал, словно бы давая возможность Уинстону усвоить сказанное.

– А вы помните, – продолжил он, – запись в своем дневнике: «Свобода – это возможность всегда сказать, что два плюс два равно четырем»?

– Да, – ответил Уинстон.

О’Брайен поднял свою левую ладонь и показал ее тыльной стороной Уинстону, спрятав большой палец и расправив остальные четыре.

– Сколько пальцев я показываю вам, Уинстон?

– Четыре.

– А если Партия скажет вам, что не четыре, а пять… сколько тогда?

– Четыре.

Слово закончилось криком боли. Стрелка на циферблате прыгнула до пятидесяти пяти. Пот окатил все тело Уинстона. Воздух ворвался в его легкие, и он выдохнул его с глубоким стоном, который не мог остановить, даже стиснув зубы. О’Брайен наблюдал за ним, по-прежнему выставив четыре пальца. Он повернул рукоятку в обратную сторону. На сей раз боль только слегка ослабела.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре.

Стрелка показала на шестьдесят.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!

Стрелка, должно быть, еще сдвинулась вверх. Но Уинстон не смотрел на нее. Тяжелое, жесткое лицо и четыре пальца заполняли все его поле зрения. Пальцы высились перед его глазами, словно столпы, колоссальные, нечеткие, вибрирующие… но тем не менее их было ровно четыре.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре! Остановите! Как можете вы продолжать? Четыре! Четыре!

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Пять! Пять! Пять!

– Нет, не надо лгать, Уинстон, это бесполезно. Вы по-прежнему считаете, что пальцев четыре. Сколько пальцев, прошу вас?

– Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам надо. Только уберите боль!

И вдруг он уже сидел, а О’Брайен поддерживал его рукой за плечи. Должно быть, он потерял сознание на несколько секунд. Путы, удерживавшие его тело в неподвижности, распустили. Ему было очень холодно, его трясло, зубы стучали, слезы катились по щекам. На мгновение он даже припал к О’Брайену, словно младенец, утешенный прикосновением тяжелой руки к плечам, ощущая, что О’Брайен является его защитником, что боль приходит откуда-то извне, из какого-то другого источника… и что О’Брайен спасет его от нее.

– Вы не торопитесь учиться, Уинстон, – мягким тоном проговорил О’Брайен.

– Что я могу поделать? – пробулькал он. – Как я могу перестать видеть то, что находится перед моими глазами? Два плюс два – это четыре.

– Иногда, Уинстон. А иногда – пять. А иногда – три. А иногда – и то, и другое, и третье сразу. Вы должны постараться. Вернуть себе здравомыслие непросто.

Он уложил Уинстона обратно на ложе. Конечности его снова закрепили, но боль отхлынула, дрожь улеглась, оставив его ослабевшим и замерзшим. О’Брайен кивком головы пригласил человека в белом халате, неподвижно стоявшего рядом во время всей процедуры. Тот нагнулся к Уинстону, заглянул ему в глаза, приложил ухо к груди, постучал по ней в нескольких местах, а потом кивнул О’Брайену.

– Повторить, – сказал тот.

Боль вновь хлынула в тело Уинстона. Стрелка, наверное, показывала на семьдесят или семьдесят пять. На сей раз он зажмурил глаза. Он знал, что пальцы на прежнем месте и что их по-прежнему четыре. Существенно было одно – дожить до конца этого спазма. Уинстон уже не замечал, кричит он или нет. Боль снова ослабела. Он открыл глаза. О’Брайен повернул рукоятку назад.

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре. Мне кажется, что их четыре. Я бы увидел пять, если бы мог. Я пытаюсь увидеть пять.

– Что вы предпочтете: чтобы я убедил вас в том, что их пять, или реально увидеть их?

– Реально увидеть их.

– Повторить, – сказал О’Брайен.