1984

– Первое, что вы должны понять: здесь не место для любого рода мученичества. Вы читали о религиозных гонениях прошлого. В Средневековье существовала инквизиция. Неудачное предприятие. Целью ее было искоренение ересей, но закончила она их утверждением. Ибо на место каждого сожженного у столба еретика вставали тысячи других. Почему? Потому что инквизиция уничтожала своих врагов открыто и убивала их нераскаявшимися: по сути дела, она убивала их за то, что они не раскаялись. Люди умирали, потому что не хотели расставаться со своими верованиями. Естественным образом казненному выпадала вся слава, а позор оставался на долю сжегшего его инквизитора. Потом, в двадцатом столетии, существовало так называемое тоталитарное государство нацистов и коммунистов. Они преследовали ереси с большей жестокостью, чем инквизиция. При этом они считали, что научились на ошибках прошлого; во всяком случае, они знали, что нельзя создавать мучеников. Прежде чем предать свои жертвы публичному суду, они преднамеренно уничтожали их достоинство. Они мучили их пытками и одиночеством, превращая в презренных, скулящих ничтожеств, признававшихся в том, в чем им велели признаться. Покрывая себя позором, те обвиняли друг друга, стараясь выгородить себя; скуля просили о милосердии. Но по прошествии нескольких лет все повторилось снова. Казненные стали мучениками, и об их падении позабыли. Опять-таки: почему? Во-первых, потому что признания их были вымученными и ложными. Мы не допускаем таких ошибок. Все покаянные признания, сделанные здесь, являются подлинными. Такими их делаем мы. И превыше всего мы не позволяем мертвым восставать против нас. Так что не думайте, Уинстон, что потомки оправдают вас. Потомки о вас никогда не услышат. Вы будете аккуратно изъяты из потока истории. Мы превратим вас в пар и выпустим его в стратосферу. От вас не останется ничего: ни имени в конторской книге, ни памяти в живом мозгу. Вы будете уничтожены и в прошлом, и в будущем. Так, как если бы вас никогда не существовало.

«Тогда зачем мучить меня?» – с горечью подумал Уинстон. О’Брайен остановился на месте, словно эта мысль была произнесена вслух. Крупное лицо его приблизилось к Уинстону, глаза сузились.

– Вы думаете, – проговорил oн, – что если мы намерены полностью уничтожить вас – так, чтобы от ваших мыслей и поступков не осталось ни малейшего следа, – то зачем в таком случае утруждаем себя допросами? Такова ваша мысль, разве не так?

– Да, – согласился Уинстон.

О’Брайен ответил с легкой улыбкой:

– Вы являетесь дефектом в нашей структуре, Уинстон. Вы представляете собой пятно на ней, которое следует стереть. Разве я не говорил вам, чем мы отличаемся от гонителей прошлого? Нас не удовлетворяет ни повиновение, ни даже самая полная покорность. Когда вы наконец прекратите сопротивление, это должно произойти по вашей собственной воле. Мы не уничтожаем еретика, потому что он сопротивляется нам… напротив, пока он сопротивляется, мы оставляем его в живых. Мы обращаем его, мы покоряем его разум, мы переделываем его. Мы сжигаем в нем все зло и все иллюзии; мы привлекаем его на свою сторону не для видимости, но подлинно, сердцем и душой. Мы делаем его одним из нас – и только потом убиваем. Сам факт существования ошибочных идей в любом уголке мира нетерпим для нас, сколь бы тайными и бессильными они ни были. Даже в сам момент смерти мы не потерпим никаких отклонений от генеральной линии. В прежние дни обвиненный шел к столбу как еретик, не раскаявшийся в своей ереси, более того, свидетельствующий о ней. Даже жертвы нацистских чисток могли тешить себя восстанием, шагая по последнему коридору, в котором их ожидала пуля. Но мы делаем мозг совершенным, прежде чем расплескать его по стенам. Заповедь старого деспотизма повелевала – «нельзя». Заповедь тоталитаризма гласила – «надо». Мы говорим – «ты есмь». Никто из тех, кого мы доставляем сюда, не выстаивает против нас. Все уходят омытыми добела. Даже те три жалких изменника, в невиновность которых вы однажды верили, – Джонс, Аронсон и Резерфорд; мы их сломали в итоге. Я сам принимал участие в их допросе. Я постарался, чтобы они ослабевали постепенно, чтобы скулили, выли, рыдали… в конечном итоге уже не от боли или страха, но от раскаяния. Когда мы закончили, от них остались только скорлупки. В них не осталось ничего, кроме скорби о том, что они натворили, и любви к Большому Брату. Трогательно было видеть, как они любили его. Эти люди просили поскорее расстрелять их, чтобы они могли умереть с чистыми умами.