1984

Голос О’Брайена сделался почти что дремотным. Экзальтация, безумный энтузиазм еще не оставили его лицо. Он не играет роль, думал Уинстон, он не ханжа от Партии, он верит в каждое свое слово. Но более его угнетало другое – сознание собственной интеллектуальной ничтожности по сравнению с О’Брайеном. Уинстон следил за его массивной, но тем не менее изящной фигурой, расхаживавшей взад и вперед, то исчезая из его поля зрения, то вновь появляясь в нем. О’Брайен являлся личностью во всех отношениях более крупной, чем он. Не было и не могло существовать такой идеи, о которой О’Брайен не знал давным-давно, которую он не исследовал и не отверг. Разум его СОДЕРЖАЛ в себе разум Уинстона. Но если это правда, то как в таком случае мог О’Брайен оказаться сумасшедшим? Значит, безумен он, Уинстон. О’Брайен остановился, посмотрел на него и произнес уже более суровым голосом:

– Только не надо воображать, Уинстон, что вы сможете спастись, если капитулируете перед Партией любым, самым полным образом. Мы не щадим никого из тех, кто позволил себе впасть в заблуждение. И даже в том случае, если мы решим позволить вам прожить жизнь до естественного конца, вы никогда не избавитесь от нас. Все, что происходит здесь, это навсегда. Поймите это заранее. Мы раздавим вас до такого состояния, из которого вы не сумеете вернуться обратно. С вами произойдет здесь такое, от чего вы не сумеете избавиться, проживи вы еще тысячу лет. Никогда более вы не сможете проявить обыкновенные человеческие чувства. Все умрет внутри вас. Вы никогда не сможете любить, дружить, радоваться жизни, смеяться, испытывать любопытство, проявлять отвагу, чувствовать себя целым. Вы сделаетесь пустым. Мы выдавим из вас все содержимое, а потом наполним собой.

Умолкнув, он дал знак человеку в белом халате. Уинстон почувствовал, что к голове его сзади придвинули какой-то тяжелый прибор. О’Брайен сел возле ложа так, что голова его оказалась почти на одном уровне с головой Уинстона.

– Три тысячи, – приказал он над головой Уинстона человеку в белом халате. Две на ощупь влажные и мягкие подушки прикоснулись к его вискам. Уинстон дрогнул. Сейчас опять будет боль, новая боль.

О’Брайен успокаивающим жестом, едва ли не добрым, опустил ладонь на его руку.

– На сей раз боли не будет. Смотрите мне в глаза.

И в этот момент произошел опустошительный взрыв… во всяком случае, нечто напоминающее взрыв, в чем нетрудно было усомниться, так как грохота не было. Безусловно, была ослепительная вспышка света. Уинстон не испытал боли, его как бы распластало. Пусть он уже лежал на спине, когда это произошло, – ему показалось, что его просто вмяло в кушетку. Жуткий безболезненный удар раскатал его в тонкий лист. A кроме того, что-то произошло внутри его головы. Когда зрение вновь обрело резкость, он вспомнил, кто он такой и где находится, и узнал того, чьи глаза в упор смотрели на него… однако при этом ощутил в голове какую-то пустоту, словно бы из нее изъяли в неведомом месте целый кусок мозга.

– Это ненадолго, – сказал О’Брайен. – Смотрите мне в глаза. С какой страной воюет Океания?

Уинстон задумался. Он знал, что такое Океания; знал, что является ее гражданином. Он также помнил Евразию и Востазию, однако кто и с кем воюет – этого он не знал. На самом деле он не имел никакого представления о том, что идет какая-то война.

– Не помню.

– Океания воюет с Востазией. Вы помните это теперь?

– Да.

– Океания всегда воевала с Востазией. Со дня начала вашей жизни, со дня учреждения Партии, с начала истории… война эта шла без перерыва, оставаясь одной и той же. Вы помните это?

– Да.

– Одиннадцать лет назад вы придумали легенду о троих партийцах, осужденных на смерть за измену и предательство. Вы вообразили, что видели листок газеты, доказывавший их невиновность. Такой листок никогда не существовал. Вы выдумали его, а потом поверили в его существование. Теперь вы помните тот самый момент, когда придумывали его. Так?

– Да.

– Только что я показал вам пальцы на своей руке. Вы видели пять пальцев. Вы помните это?

– Да.

О’Брайен показал ему четыре пальца на левой руке, убрав большой палец.

– Я показываю вам пять пальцев. Вы видите их?

– Да.

И он видел их – на мимолетное мгновение, прежде чем сценка в его мозгу переменилась. И он действительно видел пять пальцев, и это было правильно. А затем все стало нормальным, старый страх, ненависть и ожесточение вернулись. Однако существовал и момент ослепительной уверенности – недолгий, наверное, секунд тридцать, – когда каждый новый вопрос О’Брайена заполнял какую-то часть пустоты и становился абсолютной истиной, когда два плюс два могли стать и тремя, и пятью – если это было нужно. Момент этот померк еще до того, как О’Брайен опустил свою руку, и, хотя Уинстон не мог восстановить его, момент этот остался в его памяти, как запоминает человек яркое переживание, случившееся в прошлом, когда, по сути дела, он был совершенно другим.

– Теперь вы видите, что это, во всяком случае, возможно, – сказал О’Брайен.

– Да, – согласился Уинстон.