1984

Он ненадолго остановился на верхней ступеньке лестницы. Там, внизу, на другой стороне переулка – грязная пивнушка, окна которой словно покрыты инеем, а на самом деле – пылью. Древний старик, сгорбленный, но подвижный, с седыми усами, которые топорщились, как у креветки, толкнул распашную дверь и зашел в заведение. А ведь ему лет восемьдесят, подумал Уинстон: значит, он был уже немолод, когда произошла Революция. Он и горстка людей вроде него – единственное, что связывает нынешний мир с исчезнувшим миром капитализма. В самой Партии осталось не так много людей, чьи взгляды сформировались до Революции. Старшее поколение по большей части истребили во время больших чисток пятидесятых и шестидесятых, а немногих выживших страх принудил к полной интеллектуальной капитуляции. Если и есть живой человек, способный правдиво рассказать о жизни в начале века, – это человек из масс. Уинстону вдруг вспомнился абзац из учебника истории, который он переписал в дневник, и его захватила безумная идея. Зайти сейчас в паб, заговорить со стариком, расспросить его: «Расскажите, как вам жилось, когда вы были мальчишкой? Каково было тогда? Лучше, чем теперь, или хуже?»

Торопливо, чтобы не дать себе времени испугаться, он спустился по лестнице и перешел переулок. Безумие, конечно. Естественно, разговаривать с массами и заходить в их пабы прямо не запрещено, но это слишком странно, чтобы пройти незамеченным. Если явится патруль, можно притвориться, что ему стало плохо, вот и зашел сюда, но вряд ли патрульные поверят. Уинстон толкнул дверь. В нос ударил отвратительный сырный дух кислого пива. Стоило ему зайти, как галдеж стал вполовину тише. Он спиной чувствовал, как все пялятся на его синий комбинезон. Партия в дартс на другом конце комнаты приостановилась на полминуты. Старик, за которым пошел Уинстон, стоял у барной стойки и о чем-то препирался с барменом, ширококостным, горбоносым детиной с мощными ручищами. Кучка других посетителей со стаканами в руках наблюдала за сценой.

– Я ж тебя вежливо попросил, так? – старик расправил плечи, будто готовился к драке. – Хочешь сказать, что в этой помойке нету кружки в одну пинту?

– Да что это блин, вообще за пинта такая? – спросил бармен, упершись кончиками пальцев в стойку.

– Слышите, что несет? А еще бармен! Что такое пинта, он не знает. Пинта – это половина кварты, а четыре кварты – галлон. Может, тебе еще азбуку объяснить?

– Первый раз слышу, – отрезал бармен. – Могу налить литр, могу пол-литра. Вон стаканы на полке у тебя перед носом.

– Мне надо пинту, – настаивал старик. – Что тебе стоит пинту налить? Когда я был молодой, не было никаких сраных литров.

– Когда ты был молодой, люди, поди, на деревьях жили, – сказал бармен, подмигнув другим посетителями.

Те расхохотались, и замешательство, возникшее, когда вошел Уинстон, как будто рассеялось. Покрытое седой щетиной лицо старика порозовело. Он повернулся, что-то бормоча себе под нос, и налетел прямо на Уинстона. Тот деликатно поддержал его.

– Позволите вас угостить?

– Вот спасибо тебе, мил человек, – старик снова расправил плечи. – Пинту! – с вызовом приказал он бармену. – Пинту пойла!

Бармен нацедил им темного пива в полулитровые стаканы толстого стекла, предварительно ополоснув их в ведре под стойкой. Кроме пива, в пабах для масс ничего не наливают. Джин массам не полагается, хотя они довольно легко могут его раздобыть.

Метатели дротиков снова вошли в раж, а столпившиеся у стойки принялись обсуждать лотерейные билеты. О присутствии Уинстона на время забыли. За грубо сколоченным столом у окна можно поговорить со стариком, не боясь, что их подслушают. Все это, конечно, жутко опасно, но хотя бы телевида здесь нет – в этом Уинстон удостоверился, едва войдя.

– А мог бы и не жмотиться, пинту мне налить, – ворчал старик, усаживаясь перед стаканом. – Пол-литра мало. Удовольствие не то. А целый литр – много, только и бегай в сортир. Не говоря уж про цену.

– Со времен вашей молодости, наверное, многое изменилось, – сказал Уинстон как бы между прочим.

Старик перевел бледно-голубые глазки с мишени для дротиков на барную стойку, а оттуда на дверь туалета, как будто в этом периметре как раз и имели место перемены.

– Пиво было лучше, – сказал он наконец. – И дешевле! Когда я молодой был, слабое пиво – пойлом мы его называли – было по четыре пенса за пинту. Но это до войны, конечно.

– До какой войны? – спросил Уинстон.

– А до всех войн, – туманно ответил старик. Он поднял стакан и снова расправил плечи. – Ну, доброго тебе здоровьичка.

Острый кадык на тощей шее удивительно быстро задвигался вверх-вниз, и стакан опустел. Уинстон сходил к стойке и вернулся еще с двумя пол-литровыми кружками. Старик, похоже, забыл о своем предубеждении против целого литра.