1984

– Красивая, – благодарно кивнул лавочник. – Хотя в наше время ценителей мало. – Он кашлянул. – Ну, если бы вы вдруг захотели ее купить, она обошлась бы вам в четыре доллара. В прежние времена такая стоила фунтов восемь, а восемь фунтов – перевести, пожалуй, не смогу, но это была серьезная сумма. А теперь кому есть дело до настоящих старинных вещей – даже до тех немногих, что остались?

Уинстон немедленно заплатил четыре доллара и сунул желанную добычу в карман. Вещица притягивала его не столько красотой, сколько своей очевидной связью с другой эпохой, совершенно не похожей на нынешнюю. Мягко, как дождевая вода, поблескивающее стекло выглядело непривычно. А явная бесполезность вещицы только добавляла ей привлекательности, хотя, предположил Уинстон, раньше ее, вероятно, использовали как пресс-папье. Стекляшка оттягивала ему карман, но, к счастью, не слишком выпирала. Ведь штуковина-то странная, даже компрометирующая – не пристало партийцу носиться с такой. Все старое, да и все красивое всегда вызывает смутные подозрения.

Старик заметно взбодрился, получив четыре доллара. Уинстон понял, что он был бы рад и трем, а то и двум.

– Наверху еще одна комната, не хотите ли взглянуть? – сказал он. – Там не так уж много вещей. Если пойдем наверх, надо лампу захватить.

Он зажег еще одну лампу и, ссутулившись, стал взбираться впереди Уинстона по крутым стертым ступеням. Узкий коридор привел их в комнату с окнами не на улицу, а на мощеный двор и на лес печных труб. Уинстон заметил, что комната обставлена как жилая. На полу – ковровая дорожка, на стенах несколько картин, к камину придвинуто продавленное, обшарпанное кресло. Старинные часы в стеклянном ящике – с двенадцатичасовым циферблатом – тикали на каминной полке. Под окном – огромная, почти в четверть комнаты, кровать, на ней матрас: хоть сейчас застилай.

– Мы здесь жили, пока жена не умерла, – сказал старик извиняющимся тоном. – Теперь вот распродаю мебель понемногу. Прекрасная кровать красного дерева – клопов только вывести. Но для вас, пожалуй, слишком громоздкая.

Он поднял лампу повыше, чтобы осветить комнату, и в теплом, тусклом свете она показалась Уинстону на удивление уютной. У него в голове мелькнуло: а ведь, наверное, нетрудно было бы снять ее за несколько долларов в неделю, хоть это и рискованно. Дикая, негодная мысль – забыть сейчас же! Но комната пробудила в нем ностальгию по утраченному прошлому. Ему казалось, он знает, как это – сидеть в кресле у открытого огня, положив ноги на каминную решетку и поставив чайник на полочку над пламенем, в полном одиночестве, в полной безопасности, вдали от чужих глаз, навязчивых голосов и любых звуков, кроме пения чайника и дружелюбного тиканья часов.

– Телевида нет, – пробормотал он невольно.

– Верно, – сказал старик. – У меня и не было никогда. Слишком дорого. Да и потребности как-то не испытываю. А вот, в углу, отличный раскладной стол. Петли, конечно, поменять придется, если захотите раскладывать.

В другом углу обнаружился небольшой книжный шкаф, и Уинстона потянуло к нему. Внутри – ничего, кроме мусора. В кварталах, где жили массы, книги выявляли и уничтожали с не меньшим рвением, чем в партийных. Вряд ли где-либо в Океании сохранилась хоть одна книга, напечатанная до 1960 года.

Старик, все еще с лампой в руке, стоял перед картиной в раме розового дерева, висевшей рядом с камином, напротив кровати.

– Если вас интересуют старинные гравюры… – начал он осторожно.

Уинстон подошел, чтобы рассмотреть картину. Офорт изображал здание с закругленной крышей и прямоугольными окнами, башенкой в центре и балюстрадой по всему периметру. Впереди – какая-то статуя. Уинстон пригляделся: здание казалось смутно знакомым, хотя статую он не припоминал.

– Рама приделана к стене, – заметил старик, – но, пожалуй, для вас я мог бы отвинтить.

– Я знаю это здание, – вымолвил Уинстон. – Оно сейчас в руинах. На той же улице, где Дворец правосудия.

– Верно. Рядом с судебным кварталом. Разбомбили его году в… В общем, много лет назад. Одно время в нем была церковь – Святого Климента Датского, так она называлась. Апельсин да лимон, у Климента слышен звон, – добавил он с извиняющейся улыбкой, будто понимая, что несет чепуху.

– Вы о чем? – не понял Уинстон.

– Ну, «Апельсин да лимон, у Климента слышен звон» – так начиналась детская песенка[3]. Забыл, как там дальше, только конец помню: «Вот тебе свечка, чтоб кровать найти, а вот и топорик, чтоб голову снести». Когда я был маленький, под эту песенку играли – поднимали руки вверх, чтоб можно было под ними пробежать, а когда доходило до топорика, опускали их, и тебя ловили. Там про все церкви было – ну, про самые главные в Лондоне.