1984

– Знаю я, к чему ты клонишь, – сказал он. – Что мне бы хотелось вернуть молодость. Кого ни спроси, все так и скажут. В молодости и сил побольше, и здоровья. А в моем-то возрасте что – одни болезни. И ноги болят, и недержание заело совсем. Шесть, а то и семь раз за ночь с кровати вскакиваю. Но, с другой-то стороны, есть и свои большие плюсы. Нету в старости тех забот. С бабами, главное, дела иметь не надо. У меня уж лет тридцать бабы не было, веришь, нет? И не надо, понял?

Уинстон откинулся на стуле, уперся спиной в подоконник. Продолжать бессмысленно. Только он собрался заказать еще пива, как старик внезапно встал и зашаркал в вонючий сортир в углу зала. Лишние пол-литра даром не прошли. Уинстон посидел минуту-другую над пустым стаканом – и сам не заметил, как ноги снова вынесли его на улицу. Лет через двадцать, думал он, простой вопрос – лучше ли было до Революции, чем теперь? – сделается неразрешимым, и уже навсегда. Да он, строго говоря, и сейчас неразрешим, потому что свидетелей старого мира осталось немного, да и те не способны сравнить одну эпоху с другой. Помнят миллион бесполезных мелочей – ссору с товарищем по работе, поиски пропавшего велосипедного насоса, выражение лица давно умершей сестры, завихрения пыли ветреным утром семьдесят лет назад. А все важное выпало из поля зрения. Они как муравьи – видят только мелкие предметы, а большие не различают. А если и память отказала, и письменные источники подделаны, то утверждения Партии, что она улучшила условия жизни, приходится принимать на веру – ведь их не с чем сравнить и всегда будет не с чем.

Тут ход его мыслей прервался. Он остановился и поднял глаза. Узкий переулок, несколько темных лавчонок между жилыми домами. Прямо над головой – три потемневших металлических шара, которые, решил Уинстон, когда-то явно сверкали позолотой. Вроде бы знакомое место. Ну да, конечно! Он у входа в лавку, где купил дневник.

Уинстона передернуло от страха. Он и так совершил безрассудный поступок, купив тетрадь, и дал себе слово впредь избегать этого места. И вот, пожалуйста: стоило ненадолго задуматься, как ноги сами принесли его сюда. Вот от таких самоубийственных импульсов Уинстон и надеялся защититься, заведя дневник. Само собой бросилось в глаза, что лавка еще открыта, хотя уже почти двадцать один час. Рассудив, что внутри он будет привлекать меньше внимания, чем на улице перед витриной, он ступил за порог. Если спросят, скажет, что искал лезвия.

Керосиновая лампа под потолком чадила вонюче, но почему-то уютно. Ее только что зажег лавочник – лет шестидесяти, худой, сутулый, с добродушным лицом, на длинном носу очки с толстыми стеклами. Волосы почти седые, но мохнатые брови по-прежнему черные. Очки, обезоруживающе суетливые движения и старый, черного бархата пиджак лавочника придавали ему некий интеллигентский шарм, будто он литератор или, скажем, музыкант. Он сказал тихим, словно выцветшим голосом, без обычного для масс вульгарного выговора:

– Я вас узнал – еще там, на улице. Вы тот господин, который купил девичий альбом. Красивая бумага, да. Кремовая верже, как раньше говорили. Пожалуй, лет уж пятьдесят как ее не делают. – Он внимательно посмотрел на Уинстона поверх очков. – Я могу вам чем-нибудь помочь? Или вы хотели бы сперва осмотреться?

– Я просто мимо проходил, – замялся Уинстон. – Вот и зашел. Мне ничего особенного не нужно.

– Это не беда. Я и не думаю, что вам у меня понравится. – Лавочник сделал как бы извиняющийся жест мягкой ладонью. – Сами видите, лавка почти пустая. Между нами говоря, антикварное дело умирает. Нет больше ни спроса, ни товара. Мебель, фарфор, стекло – все постепенно побилось, поломалось. А металл по большей части переплавили. Уж и не помню, когда я в последний раз видел бронзовый канделябр.

На самом деле тесная лавка была набита битком, но почти ничто в ней не представляло ни малейшей ценности. Негде было ступить из-за прислоненных к стенам пыльных картинных рам. В витрине – подносы со всякой мелочевкой, негодными долотами, перочинными ножами со сломанными лезвиями, побитыми часами, которые даже издали не примешь за исправные, и прочим разносортным мусором. Только россыпь всяких мелких штучек на столике в углу – лакированных табакерок, агатовых брошек и прочих безделушек – обещала хоть какие-то интересные находки. Уинстон подошел к столику, и взгляд его упал на нечто круглое, гладкое, тускло отражавшее свет лампы.

Он взял в руки тяжелую стеклянную полусферу. Цветом и текстурой она напоминала каплю дождевой воды. А внутри, под увеличительной линзой выпуклого стекла, – странный, вычурный розовый предмет, напоминающий цветок или актинию.

– Что это? – спросил очарованный Уинстон.

– А, это коралл, – ответил старик. – Думаю, из Индийского океана. Их раньше вплавляли вот так в стекло. Этой штучке не меньше ста лет, а то и побольше.

– Красивая, – сказал Уинстон.