1984

– Вы намного меня старше, – сказал Уинстон. – Наверняка были уже взрослым, когда я родился. Значит, помните, каково было в старые времена, до Революции. Мои ровесники ничего о том времени не знают. Разве что в книгах читали, а в книгах, может, и не все правда. Хотелось бы узнать ваше мнение. В учебниках истории пишут, что до Революции все было совсем по-другому, не так, как теперь. Пишут про кошмарный гнет, несправедливость, какую-то невообразимую нищету. Пишут, что здесь, в Лондоне, люди в большинстве своем всю жизнь голодали, а у половины даже ботинок не было. Работали по двенадцать часов в день, школу бросали в девять лет, спали по десять человек в одной комнате. Пишут еще, что очень немногие – капиталисты, как их называли, – прибрали к рукам все богатство и всю власть. Им принадлежала вся собственность. Жили они в огромных, роскошных домах с тридцатью слугами, раскатывали повсюду в автомобилях и экипажах, запряженных четверкой лошадей, пили шампанское, носили цилиндры…

Лицо старика вдруг прояснилось.

– Цилиндры! – сказал он. – И ты туда же! Я вчера тоже о них вспоминал, непонятно, с чего бы. Как раз думал, что много лет уже цилиндра не видал. Как ветром их сдуло. Я последний раз на золовкины похороны надевал. А было это – точно не скажу, но лет пятьдесят тому. Ну, я, понятное дело, только напрокат брал для такого случая.

– Цилиндры – это не очень важно, – терпеливо сказал Уинстон. – Суть в том, что эти капиталисты да еще горстка адвокатов, священников и прочей их обслуги правили миром. Все было устроено ради их выгоды. Вы – обычные люди, рабочие – были их рабами. Они могли с вами делать, что заблагорассудится. Могли отправить в Канаду, как скот. Могли спать с вашими дочерьми, если захотят. Могли велеть выпороть вас этой… плеткой-семихвосткой. Проходя мимо них, вы снимали шляпы. Каждый капиталист ходил с оравой лакеев, и они…

– Лакеев! – сказал старик, и на лице его снова отразилась радость узнавания. – Давно этого слова не слыхал. Лакеи! Помню как вчера, а ведь в допотопные времена дело было, – хаживал я в Гайд-парк в воскресенье вечером послушать, как речи толкают. Разные там собирались – и из Армии спасения, и католики, и евреи, и индусы. А один – как звали, не знаю, но оратор был что надо. Спуску им не давал. «Лакеи, – говорит, – лакеи буржуазии! Прислужники правящего класса». И паразитами их еще припечатывал. И гиенами – точно, гиенами. Это он, понимаешь, про лейбористов.

Уинстону никак не удавалось оказаться со стариком на одной волне.

– Вообще-то я вот что хотел узнать, – сказал он. – Сейчас у вас больше свободы, чем в то время? С вами теперь обращаются человечнее? В прежние времена богатые, власть…

– Палата лордов, – вставил старик мечтательно.

– Да, палата лордов, если хотите. Эти люди вправду обращались с вами как с низшим просто потому, что они богатые, а вы бедный? Вам правда нужно было говорить им «сэр» и снимать перед ними шляпу?

Старик, казалось, глубоко задумался. Прежде чем ответить, отхлебнул с четверть стакана пива.

– Да, – сказал он. – Любили они, чтоб им козыряли. Уважение чтоб показывали. Мне-то это не больно нравилось, но я тоже так делал. А что, иначе никак.

– А было в ваше время обычным делом – это я просто учебник истории пересказываю, – что эти люди и их слуги сталкивали таких, как вы, с тротуара в канаву?

– Толкнул меня один такой, – сказал старик. – Как сейчас помню. После регаты дело было, вечером – под вечер после регаты всегда народ гулял вовсю – и вот на Шафтсбери-авеню столкнулся я с одним молодцом. Разряжен в пух и прах – белая сорочка, цилиндр, черный фрак. Мотало его по всей мостовой, ну я и врезался в него случайно. «Смотри, куда прешь!» – говорит. А я ему: «Ты эту улицу купил, что ли?» А он: «Будешь борзеть, башку откручу!» А я ему: «Ты пьян, вот как сдам тебя в участок!» Веришь, нет – схватил меня за грудки и как пихнет, я чуть под автобус не попал. Ну, я тогда молодой был, хотел было закатать ему как следует, да только…

Уинстона охватила беспомощность. Память старика – какая-то помойная куча подробностей. Можно хоть весь день его расспрашивать – ничего полезного не выудишь. Может, в партийных учебниках все-таки правда – в некотором смысле? А может, и вообще все правда? И Уинстон сделал последнюю попытку.

– Может, я неясно выразился… – начал он. – Смотрите, что я имел в виду. Вы давно живете на свете, прожили полжизни до Революции. В 1925-м, например, были уже взрослым человеком. Вот как вы сами помните: жизнь в 1925 году была лучше, чем теперь, или хуже?

Старик задумчиво уставился на мишень для дротиков. Допил пиво медленнее, чем раньше. А когда заговорил, то с видом философского смирения, будто пиво его смягчило.