1984

«Они же не могут забраться тебе в голову», – как-то заметила она. Оказалось, могут. «То, что происходит с тобой здесь, навсегда» – так говорил О’Брайен. Он прав. У поступков бывают такие последствия, от которых невозможно оправиться. Что-то в тебе убивают – выжигают, вычищают огнем.

Он видел ее, даже говорил с ней. Нет, никакого риска. Чутье подсказывало, что его поступками почти не интересуются. Он мог бы договориться с ней о новом свидании, если бы кто-то из них этого захотел. А в тот раз они встретились случайно, в парке, в промозглый мартовский день, когда на стальной земле среди вымерзшей травы высунулось на растерзание ветру несколько крокусов.

Уинстон спешил куда-то, руки мерзли, глаза слезились – и метрах в десяти увидел ее. Он сразу заметил, что она изменилась, но с ходу не понял, в чем именно. Они чуть было не разминулись, не обменявшись и жестом, но он все же повернул и с некоторой неохотой двинулся за ней. Знал, что опасности нет, никому он не нужен. Не говоря ни слова, она пошла наискосок по траве, словно хотела избавиться от Уинстона, но потом вроде как смирилась с тем, что он рядом. Вскоре они оказались в каких-то корявых голых кустах – негодном укрытии что от глаз, что от ветра. Остановились. Холод пробирал до костей. Ветер свистел в ветвях, трепал редкие грязные крокусы. Уинстон обнял ее за талию.

В парке нет телевидов, но наверняка есть скрытые микрофоны. К тому же их могли увидеть прохожие. Но это не имело значения – да и ничто не имело значения. Они могли бы лечь на землю, если бы захотели, и прямо тут… От одной мысли об этом Уинстона охватил ледяной ужас. Она никак не ответила на его объятие, даже не попыталась высвободиться. Теперь он понял, что в ней изменилось. Ее лицо приобрело нездоровую желтизну, а через весь лоб к виску протянулся длинный шрам, лишь частично прикрытый волосами. Но главная перемена состояла не в этом; она раздалась в талии и одновременно сделалась странно неподатливой. Он вспомнил, как однажды после взрыва ракеты помогал вытаскивать из развалин труп, и его поразила не только невероятная тяжесть, но и негибкость тела, из-за которой его оказалось неудобно тащить: оно больше напоминало камень, чем плоть. Таким показалось и ее тело. Он подумал, что и кожа у нее, наверное, на ощупь не такая, как раньше.

Он не попытался ее поцеловать. Оба молчали. Когда они шли назад по траве, она в первый раз взглянула ему в глаза – коротко, с презрением и неприязнью. Уинстон попытался угадать, только ли из прошлого эта неприязнь или дело в его опухшем лице со слезящимися от ветра глазами.

Они сели на металлические стулья – рядом, но не слишком близко. Сейчас она что-то скажет, почувствовал Уинстон. Она выставила вперед ногу в некрасивом башмаке и нарочно хрустнула веткой. Ступни у нее как будто стали шире, заметил он.

– Я тебя предала, – напрямик сказала она.

– Я тебя предал, – сказал он.

Еще один быстрый, неприязненный взгляд.

– Иногда, – продолжала она, – угрожают чем-то таким, что противиться уже никак. И тогда просишь: «Не делайте этого со мной, сделайте с кем-то другим, сделайте с таким-то». Потом, конечно, можно притворяться, что просто пошла на хитрость, сказала, чтобы они перестали, а на самом деле ничего такого не имела в виду. Но это неправда. В тот момент – имела, конечно. Когда думаешь, что больше никак не спастись, то готов спасаться и такой ценой. Хочется, чтобы это случилось с другим человеком. Наплевать на его страдания. Думаешь только о себе.

– Думаешь только о себе, – как эхо, откликнулся Уинстон.

– А после этого прежних чувств к тому человеку уже нет.

– Верно, – сказал он, – уже нет.

На этом слова закончились. Ветер продувал тонкие комбинезоны насквозь. Молчание почти сразу стало тягостным, да и сидеть без движения слишком холодно.

– Пора в метро, – сказала она и встала.

– Надо встретиться еще, – сказал он.

– Да, – сказала она, – надо встретиться еще.

Некоторое время он нерешительно шел за ней, отставая на полшага. Больше они не разговаривали. Она не пыталась оторваться, но шла ровно с такой скоростью, чтобы он не мог ее догнать. Он решил было проводить ее до метро, но вот так брести за ней на холодном ветру вдруг показалось невыносимо бессмысленным.

Ему нестерпимо захотелось не столько потерять из виду Джулию, сколько оказаться снова в «Каштане». Его никогда еще так туда не тянуло. Он замечтался о своем столике в углу, газете, шахматной доске и самонаполняющемся стакане. Но главное, там тепло!

Скоро он – почти нарочно – позволил другим прохожим вклиниться между ним и Джулией. Попытался было ее догнать – впрочем, без особого желания, – потом замедлил шаг и наконец двинулся в противоположном направлении. Пройдя метров пятьдесят, обернулся. Даже на такой полубезлюдной улице он потерял ее из виду – потому что не смог бы отличить от дюжины других женщин, спешащих по своим делам. Возможно, потому что ее располневшее, ставшее неподатливым тело сделалось неузнаваемым, особенно сзади.