1b353ea713c73c68451a843e6ddfd834

  Но он знал, что жажда мести - грех. Любая месть - грех, и справедливой мести не существует. Единственное право, которым наделен человек - судить и действовать справедливо. Никто не имеет права мстить. А поскольку мой муж был богачом и христианином, и не мог отказаться ни от того, ни от другого, он тонул под грузом вины. Почему ты смотришь на меня, как на безумную?

  Вот о нем я и говорю - о своем муже. Этот человек внезапно появился на только что сооруженном мосту, он шел ко мне. А потом я его обняла - перед тысячами людей.

  Он вышел из очереди, но стоял неподвижно. Не попытался меня оттолкнуть. Не волнуйся, он не склонил голову, чтобы поцеловать мне ручку перед дрожащей толпой нищих в лохмотьях. Он был слишком хорошо воспитан для этого. Просто стоял и ждал, когда закончится эта болезненная сцена. Он был спокоен, глаза закрыты, я сквозь слёзы смотрела на его лицо, как женщина видит лицо младенца, когда он еще - в ее чреве. Чтобы увидеть то, что принадлежит тебе, глаза не нужны.

  Но потом, когда я изо всех сил вцепилась в него, что-то произошло. Я ощутила его запах. Понюхала мужа, и этот запах меня поразил...Теперь слушай внимательно.

  Понюхав мужа, я задрожала. Колени тряслись, живот свело судорогой, словно меня терзала мучительная болезнь. Дело в том, что человек, который шел ко мне по мосту, пахнул не так, как все остальные. Знаю, тебе это кажется бессмыслицей, но тогда это значило что-то важное. Что я хочу сказать: на нем не было запаха тел. Потому что, даже если бы каким-то чудом в подвале оказался брусок мыла или духи, непреодолимая близость, нехватка воздуха, смрад телесных отправлений, смесь запахов разных блюд, все эти люди со стучащими зубами и страхом смерти - всё это впитывается в нашу кожу. Те, кто никогда раньше не вонял, теперь начали вонять, переняли вонь от уже вонявших. Они начали поливать себя одеколоном и пачулями: другими, искусственными пачулями, пахнущими намного хуже, чем натуральные. От них определенно тошнило.

  Не то чтобы мой муж пахнул пачулями. Я вдыхала его запах сквозь слёзы, закрыв глаза, и вдруг меня охватила дрожь.

  Почему? Что это был за запах? Мой муж пахнул сырым сеном, если хочешь знать. Как несколько лет назад, когда мы с ним расстались. Как пахнул в ту первую ночь, когда я лежала в его постели, и меня тошнило от этого кислого запаха мужских привилегий. Он был точно таким же, как раньше - плоть, одежда, запах - точно таким, как прежде.

  Я отпустила его шею и вытерла слёзы тыльной стороной руки. У меня кружилась голова. Я достала из сумочки пудреницу, открыла зеркальце и накрасила губы. Никто из нас не произнес ни слова. Он стоял и ждал, пока я восстанавливала свой поплывший от слёз макияж. Я решилась поднять на него глаза, лишь когда убедилась в зеркале, что мое лицо достойно того, чтобы на него смотрели.

  Я с трудом верила своим глазам: он стоит передо мной на этом импровизированном мосту, в растянувшейся на много миль очереди - десять-двадцать тысяч человек в дымящемся темно-бурном городе, где лишь несколько домов не носят отметину от снаряда или пулевое отверстие. Вряд ли где-то осталось целое окно. Не ходил транспорт, не было полиции, никакого закона, ничего: люди одевались, как нищие, даже если в том не было никакой нужды, намеренно выглядели несчастными старыми бедняками, отращивали неряшливые бороды, спотыкались в лохмотьях, чтобы избежать неприятностей или вызвать у окружающих жалость. Даже гранд-дамы таскали мешки. У всех был мешок за плечами. Мы были похожи на сельских негодяев или путешественников. И вот мой муж стоит прямо передо мной. Это - тот самый человек, которому я причинила боль семь лет назад. Ничего не изменилось. Именно этот человек, поняв, что я ему - не любовница и даже не жена, а враг, пришел ко мне однажды, улыбнулся и спокойно сказал:

  - Я думаю, нам лучше расстаться.

  Он всегда начинал фразу так, словно хотел сказать что-то очень важное: 'Я думаю' или 'Я представляю'. Он никогда не выражал мысль прямо, никогда не рубил с плеча. Когда у моего отца заканчивалось терпение, он кричал: 'Черт побери!'. А потом бил меня. А вот мой муж, если не мог что-то выдержать, каждый раз вежливо открывал дверцу, словно его слова были просто поводом к размышлениям, мыслью между прочим, и вред от его слов таким образом проскальзывал мимо. Он научился этому в Англии, в школе, в которой учился. Еще одна его любимая фраза: 'Боюсь, что...'. Однажды вечером, например, он повернулся ко мне и сказал: 'Боюсь, что моя мать умирает...'. Она действительно умерла - эта старая дама, в тот же вечер в семь часов. Она к тому времени совсем посинела, и врач сказал моему мужу, что надежды нет. 'Боюсь, что...', - эта фраза нейтрализовала крайности чувства и дарила некое обезболивающее. Другие люди говорят: 'Моя мать умирает'. А вот мой муж всегда старался говорить вежливо, сказать что-то неприятное или грустное, никого не обидев. Такие люди - это просто нечто, и никаких гвоздей!