2

Пергани углом глаза заметил, как ноён показал едва заметный знак отрицания на языке жестов,

который купцы издавна использовали на переговорах, чтобы не открывать своих намерений для

посторонних и произнес с видимым сожалением:

- Увы, матушка велела выполнить столько поручений, а пребывание мое здесь кратко, поэтому не

угодно ли перенести нашу встречу на ближайший день, когда у бухана будет свободное время? -

скрыв за витиеватым ответом отказ, и заставляя бухана еще больше возжелать астронома.

- Хорошо, хорошо — я согласен, давайте встретимся завтра поутру. Достопочтенный ноён, вы

сможете сопроводить ко мне ваших гостей завтра? И приходите даже раньше — разделите со мной

завтрак — мы, крамсоны, очень гостеприимный народ.

Купцы поспешно закивали, торопясь согласиться с этим «бесспорным» заявлением. Откланялись и

покинули душные покои.

Селена смотрела им вслед с едва скрытой тоской, которую не преминул заметить бухан:

- Что ли по кровникам скучаешь, а? - лукаво прищурился, - а хочешь, он тут рядом с тобой жить

будет? Вместе и пустые дни коротать легче, ведь так, ясноглазая?

Стела с трудом проглотила ком, появившийся в горле, потом отрицательно покачала головой.

35

35

- А! Наша птичка заботится о других, она не хочет, чтобы сородич томился в неволе. Да посуди

сама, глупая женщина, купит его, кто попало, из тех, кто деньги считать не привык, и будет дружок

твой мыкаться среди чужих, никогда больше не увидит своих кровников. Я знаю, как вас мало на

Зории осталось. И ты маяться одна-одинешенька останешься, - о своих планах продать Стелу

Всемогущему, Краусс, естественно, умолчал.

Стела молча отвернулась и пошла к лестнице, что вела в ее покои. Бухан взглянул на часы —

однако, пора поторапливаться, если дорога голова на плечах, даже выругать эту девицу не успеет,

пусть ее идет, потом сочтемся. Оскорбить Олафа Всемогущего опозданием — такой ошибки бухан

допустить не мог. Не дожил бы до стольких лет и не нажил бы таких богатств, если бы хоть бы в

мыслях допускал такую крамолу. А посему надо было очень поторопиться.

Стела, поднявшись в свои душные покои, рухнула на подушки, словно обессилев, желая

скрыть лицо. Оно бы ее выдало — сил больше не было притворяться, скрывать каждую мысль,

которая не соответствовала бы ее нынешнему образу — образу тупой, красивой самки, которая еще

не покорилась, но, может быть, если хозяин приложит еще немного усилий... Эту роль она себе

выбрала для того, чтобы не быть проданной на рынке в самый край Зории, когда поняла, что

вырваться не удастся. А мысли сейчас путались, выдавая, то она умеет думать: что придумал

Вальд, что с ним произошло такого — стал похож на смазливую тимантю, тьфу. Что тут Пергани

делает? Почему продает астронома? Почему купец вообще кого-то продает? Странно все это.

Лежала без движения, притворившись спящей, чтобы не тревожили, позволили побыть одной, не

видя и не слыша никого из этого ненавистного дворца. Тут даже невольники — подлинные рабы

своего господина — льстивые, лживые, стремящиеся урвать кусок послаще и без особых для себя

последствий... Думалось: «Мирские купцы стали работорговцами? Как-то в голове не

укладывается»… Вскоре Стела и вправду уснула.

Глава 8.

В покоях Благословенного Олафа.

В покоях Олафа Синксита Всемогущего и Благословенного не было места ничему

легковесному — все монументальное, сработанное на века. Затянутые темно-синими

драгоценными тканями стены в зале, предназначенной для приема ближайших сограждан, словно

давили на плечи приходящих, заставляя склониться все ниже и ниже перед живым божеством.

Божество восседало на громоздком троне, сработанном из цельного бревна дерева гикори, что

исчезло почти на всей территории Зории. Лишь искусные имперские садовники-крамсоны смогли

вырастить в садах при Красных башнях эти огромные деревья с поразительно твердой древесиной.

Подлокотники и изголовье трона украшены резьбой, прославляющей деяния Всемогущего,

который осчастливил своих сограждан уже тем, что дышал с ними одним воздухом. Окна

36

36

занавешены тяжелыми кружевными портьерами, так густо затканными нитями из драгоценных

металлов, что практически не пропускали дневной свет в помещение. В зале постоянно горели

многочисленные светильники — пылало драгоценное благовонное масло в небольших

металлических сосудах, облагораживая воздух, колыхались в теплом воздухе огни бесчисленных

ароматических свечей. Неподалеку от трона возвышался стол, сработанный из того же гикори.

На полированной крышке стола грудились свитки — но на них не было государственных

документов, карт и всего подобного — там, в изобилии скопились тексты, прославляющие Олафа

Всемогущего и Благословенного в страстных молитвах, сладкозвучных стихах, песнях,

прославляющей прозе. Олаф вещал, что править он может сам и без всяких бумажулек, потому что