2

не будет ничего иного, кроме этого. И это вечность.

Снова обрушилась колонна, придавив самого жалкого из узников, когда-то толстяка и

обжору, ныне с обвисшей кожей и жалкими потерянными глазами, ищущими сочувствия, вечно

клянчащего что-нибудь съестное. Надсмотрщица подошла к обломкам, наклонилась, чтобы удобнее

ухватиться за острые края — по привычке. Теперь она не могла порвать одежду — любой порыв

затягивался на глазах, она не могла пораниться, кожа обрела другие качества, перестав быть

уязвимой, для нее здесь не было невозможного. Ее красота стала вечной — нестареющая гладкая

бархатистая кожа, стройная девичья фигура. Но здешняя красота не имеет ничего общего с

прежней — белки глаз наполнились кровью, радужка приобрела багрово-черный цвет, волосы

побелели, затянутые неведомой силой в вечную тяжелую косу, спускающуюся до самых бедер,

тяжестью своей заставляя гордо вскидывать голову. Она могла убивать узников, они все равно

воскресали после этого, она могла пытать их, мучая самыми изощренными пытками, но ей не

хотелось. Что ей с того, ей достаточно своих мучений. Она лишь не давала им останавливаться. Но

ныне, в этот самый момент, когда откидывала кусок камня с бывшего толстяка, она почему-то

заглянула ему в глаза. И замерла на мгновение, увидев в них то, чего не было. Глаза на миг стали

другими, они пылали янтарно-желтым зрачком, смягченным мягким жемчужно-серым светом

хрусталика. И из его горла донеслось сказанное где-то в дальних далях другим, смутно знакомым

голосом: «Мама, мамочка! Подумай обо мне, вспомни меня, дай мне силы преодолеть...». Из сухих

глаз надсмотрщицы скатилась кровавая слеза, что-то давно забытое сжало горло, напоминая о чем-

то прежде очень важном, заставляя встряхнуться: «Вальд, сынок, ты жив, жив! Живи за меня,

помни...». Прохрипела и уронила плеть, упавшую среди мусора и каменных обломков. От этого

едва слышного падения рухнуло сразу несколько колонн и сверху откуда-то посыпалась пыль, в

воздухе реяли обрывки и целые полотнища паутины. Покачнулись хронилища, надсмотрщица

инстинктивно схватила плетку и все стихло. Глухо стонали придавленные узники. Кровавая слеза

вновь скатилась из глаза надсмотрщицы, оставив на бледной щеке кровавый след. Но медлить

нельзя, и она черной молнией заметалась по зале, освобождая своих подопечных из-под завалов

камней. Последним был освобожден тот, что ранее был Магистром Мира, его взгляд молил, молил

о чем-то несказанном. А потом слезы высохли, память угасла. Осталась лишь неодолимая

потребность подгонять узников, не позволяя медлить и останавливаться. И вскоре все стало так же,

как и было. И не было, нет и не будет ничего иного, кроме этого. И это вечность, потому что

времени нет места в хронилищах.

Пыльный полусвет все также вливался в распахнутые каменные двери, когда зала вновь

покачнулась, но в этот раз колонны остались на своих местах. Узники встревожились, оглянувшись

на пришедшего. В дверях застыл мрачным багрово-черным плоским силуэтом, словно вырезанным

89

89

из бумаги, темнобородый. Некоторое время наблюдал за вереницей своих бывших любимцев.

Надсмотрщица заметила нежданного гостя последней. Она шагнула навстречу, не с целью

поприветствовать, а просто инстинктивно — появилось нечто отличающееся от того, что она видит

и ощущает постоянно. С пришествием властелина хронилищ пыльный затхлый воздух изменился,

словно став плотнее, в нем потрескивали разряды молний, запахло ветром, дождем — всем тем,

что почти изгладилось из памяти.

Хрон шагнул через порог, ведя кого-то, закутанного в темный плащ за собой.

- Эй, Селена! Посмотри-ка, кого я тебе привел! Хватит тебе гонять эти мрачные рожи. Они теперь

сами будут бегать, нянька больше им не нужна. Тебе надо будет теперь заботиться об этом славном

малыше, - с этими словами темнобородый откинул капюшон с головы своего спутника.

Бывший Магистр криво усмехнулся — интересно, он один узнал этого вновь прибывшего?

Взглянул на бывшего Маршалла — у того вытянулось лицо, узнал, и этот узнал того, кто пришел с

темнобородым. Сопровождал Хрона мальчик лет тринадцати, в венах которого явно текла кровь

правителей. Печать крови Примов не скрыть в сколь угодно юном возрасте. А этот и вовсе был

точной копией своего отца, Прима Мирского, лишь глаза были другими — такими же, как у

надсмотрщицы Селены — на фоне кровавых сгустков, что заменили собой белки, пламенели

багрово-черные зрачки, придающие лицу мрачное выражение. Нежная, еще детская кожа, бледна,

никогда не знала света солнц, давно не стриженные волосы — белоснежные, как и у Селены —

собраны в хвост. Казалось, что те, кто появляется в хронилищах в качестве гостей темнобородого,

меняют цвет глаз и волос — в угоду хозяину. Хрон легонько подтолкнул мальчика вперед,

навстречу надсмотрщице: