200 километров до суда... Четыре повести

После такого решения Свиридов помолодел на десяток лет. Широкое, выбритое лицо его сияло, как начищенный полтинник. Рыжие, лохматые брови, вечно нависавшие над скуластыми щеками, откинулись вверх, и под ними засветились ясные, прямо-таки бирюзовые глаза. Он сменил заляпанную телогрейку на драповое пальто-реглан с каракулевым воротником и в этом реглане не ходил, а летал по поселку. Обретя в один день душевную и телесную легкость, Свиридов в этот же самый счастливый для него день собственноручно повесил замок на Дом культуры, а бригады рассредоточил по малым стройобъектам: «мужскую» — на магазин, «женскую» — на интернат, а «девчачью» — на баню.

— Ну, девушки, — говорил Свиридов несвойственным ему, восторженным голосом, приведя «никакую» бригаду «на баню», — все карты вам в руки, самостоятельный фронт работы даю! Показывайте, на что способны. Будет готова к новогодним торжествам баня — будет всем благодарность в трудовую книжку. И первыми, само собой, париться будете. Вы на иней не смотрите — мороз я выгоню. Завтра «козлы» поставлю — тропинки будут. Мне беречь вас надо — мало вас осталось. Но, как говорится, мал золотник, да дорог.

Свиридов был прав: «девчачья» бригада заметно поредела. Четверо девчонок улетели самолетом по домам: с подъемными рассчитались зарплатой, а на дорогу прислали папы с мамами. Две девушки из Харькова ушли в швейную мастерскую, а две из Закалужска устроились счетоводами в контору торговой базы. В бригаде осталось десять девчонок, и теперь Свиридов никак не хотел их терять, поскольку они умели уже кое-что делать.

Вечером девчонки кочегарили плиту, варили макароны на ужин и обсуждали на кухне дневные события.

— Дожились! — недовольно говорила остролицая девушка с волнистыми каштановыми волосами — Маша Кудрявцева, снимая шумовкой дымящуюся над большой кастрюлей пену. — Начинали с гидростанции, очутились на Доме культуры, теперь — здравствуйте! — баньку будем штукатурить! — Она сердито смахнула с шумовки горку мягкой пены и продолжала: — А все почему? Бесхарактерные мы, никакой твердости.

— Ой, Маша, хватит! — тоскливо попросила Валя Бессонова. Вместе с Катей она перетирала у длинного стола алюминиевые миски. — Как вечер, у нас один и тот же разговор…

Валя обрезала косы, похудела. Короткая стрижка с легким напуском на лоб делала ее похожей на задиристого мальчишку-подростка. Только ямочки на щеках, когда улыбалась, и чересчур длинные пушистые ресницы как-то не подходили к мальчишескому лицу.

— Не знаю, может, тебе все это нравится, а мне нисколько! — Маша снова сердито сбросила в ведро пену. По натуре Маша была вспыльчива и любила спорить.

— Ну, завелась! — не выдержала Катя, которой тоже надоели подобные разговоры. — Сто раз долдоним: надоело, надоело, надоело! Всем надоело и всем не нравится. А что делать? Ты сама-то знаешь, что делать?

— Знаю, — мгновенно отозвалась Маша. — Бросить все!

— И что дальше? — насмешливо спросила Катя.

— Бросить, и точка.

— Глупости, — нехотя сказала Валя.

— Ну, если тебе нравится, сиди на этой бане, а я не хочу! — отрезала Маша.

Другие девчонки, привыкшие к подобным разговорам, с безразличием слушали затеянную Машей словесную перепалку, молча резали хлеб, раскладывали на столе вилки, ставили чашки.

Шура Минаева сидела на табуретке, прильнув бочком к теплой стене у плиты, и, похоже, дремала. Что говорить? Все было давно выяснено. Никому не нравилось быть штукатуром, не нравилось ходить чучелом по поселку — в заляпанных стеганках, в неуклюжих ватных брюках и растоптанных валенках. Не нравилось обедать всухомятку, а вечером давиться неизменными макаронами, не нравилось пилить по субботам на улице снег, топить его на плите в ведрах и устраивать на кухне баню в двух цинковых корытах и трех тазиках, скупо поливая друг дружку дефицитной водой.

Все бы можно было принять как должное, радоваться таким мизерным благам, если бы… Если бы вокруг была голая земля, шумела стройка, если бы тысячи человек работали засучив рукава. Так нет же и нет! Сперва двадцать, а потом уже и десять девчонок бродили, наряженные пугалами по поселку, и женщины в беличьих и котиковых шубках шарахались от них в магазинах, косились на улице. Женя Полунин, явившись однажды в Дом культуры и боясь запачкать известкой шикарные бурки, прокричал им что-то бодрое с расстояния и исчез, как видение. А редактор районной газеты дошел до того, что, потоптавшись возле них минут пять и поглядев, как они шлепают на стенку раствор, напечатал про них критическую заметку «Подтянитесь, девушки!».

Во всем этом была какая-то несправедливость. Девушки чувствовали себя оскорбленными, униженными. И потому одни просто все бросали и уезжали туда, откуда приехали, другие уходили на «чистую» работу.