2039

– Все мы простые, потому что продукт слепой эволюции. Только одни совсем простые, а другие чуть сложнее.

Улыбка появилась в ее глазах раньше, чем затронула губы.

– Не увиливайте, шеф.

– Ладно, – сказал я, – насилуй, психиатр!.. Мое сопротивление, считай, сломлено. Вдрызг.

Она улыбнулась, лицо словно осветилось изнутри, а глаза засияли.

– А вот и не буду!.. Сопротивление подозрительно слабое, неинтересно даже.

– В следующий раз сразу сдамся, – пообещал я.

– В плен не беру, – предупредила она. – Нет пощады угнетателям женского пола!.. Будете ответ держать и за то, что на кострах нас обижали!

Я сказал вяло:

– Так было за что… Колдовством нехорошо, хоть и приятно. Что говорит родовая память?

Она ответила медленно:

– В нее лучше не заглядывать без острой необходимости. Человек зверее зверя, когда он зверь. Мы цари природы не потому, что гуманисты, а потому, что самые страшные звери. Хотя нынешний человек не столько зверь, сколько хищный скот, жаждет грязи, только называет ее культурными развлечениями, хотя какая культура в футболе?.. Человек жаждет тьмы и грязи, а человечество инстинктивно жаждет очищающей грозы. Мы и так продержались долго без этого взрыва звериности в нынешней стадии человека…

На ее губах снисходительная улыбка, лучше меня знает, как мало человечного в существе, именуемом человеком, а наличие разума лишь чуточку рафинировало звериные инстинкты, да и то лишь малую часть.

– Продержимся, – ответил я без уверенности.

– И как долго?

– Уже прорвало, – сообщил я. – Такого чернющщего лебедя в истории еще не было. Не лебедь, а черный дракон! Боюсь, разруха будет еще та. Средневековье покажется раем. Никто из простейших не предполагает, что лавина покатится дальше, у нее лавиньи законы.

Она промолчала, взгляд ее остался прикованным к экранам, там красочно-зловещие пожары во всех крупных городах, во многих уже нет электричества, на побережье Персидского залива горят нефтяные терминалы, в трех местах взорван нефтепровод «Северный Поток-3», но пока только на землях Германии, где луддизм, как во всякой просвещенной стране, начался раньше, а демократизм и толерантность не позволили перечить и даже осуждать на официальном уровне.

Правда, нефть почти перестали качать еще раньше, так что ущерб хоть и велик, но нет масштабной катастрофы, однако мое сердце сжимается в тревоге, это только начало катастрофы, только начало.

Еще через три дня Сюзанна бесстрастно вывела на экран заснятую с трех ракурсов сцену, когда толпа с бейсбольными битами и железными прутьями в руках ворвалась на территорию Академгородка.

Немногочисленная охрана под их напором отступила и спряталась в здание, толпа начала разноситься на территории, и тогда к ним вышел академик Краснокутский, который тогда так красиво уговаривал меня начать сотрудничать с разгневанными народными массами.

Я слышал, как охнула Диана, выругался Камнеломов, а Тютюнников прошептал что-то насчет «давить их танками». Сюзанна вывела изображение на все экраны, и каждый видел, как академика ухватили, повалили на землю, избили, а затем потащили по булыжному покрытию к красивому фонарному столбу, изготовленному в стиле эпохи Екатерины Второй.

Охранники на этот раз выскочили, один дважды выстрелил в воздух, но на них с битами и арматурой ринулось с диким ревом человек тридцать, охранники снова отступили и заперлись в здании.

Краснокутского с наслаждением избили еще, набросили на шею веревку. Один из подростков ловко взобрался на столб, снизу бросили конец веревки, он перекинул через красиво изогнутый выступ, и еще через минуту дергающееся тело академика встащили на высоту до середины столба.

– Где же, – прошипел Уткин люто, он стискивал кулаки и часто дышал, – почему… А-а, вот они, голубчики!.. Не спешили!

Я промолчал, глядя на прибывший отряд полицейских. Всего два автомобиля, а тут и двух автобусов с ОМОНом будет маловато.

Барышников крикнул мне:

– Шеф, они что, издеваются?

– Просто не успевают, – ответил я. – Такое по всей Москве. Уже вся Росгвардия на подавлении.

– И той мало, – сказал со своего места Влатис, – А когда нет наказания, наглеют и самые трусливые.

– Они как раз самые жестокие, – сказала Диана. – Выплескивается все самое подавляемое.

Полицейские постояли возле автомобилей, не решаясь приблизиться к толпе, поговорили по рации, то ли докладывая обстановку, хотя начальство и так все видит с дронов и низкоорбитальных спутников, то ли запрашивая, что делать.

Даже я не поверил глазам, хотя и предполагал, что так будет, когда поспешно сели в автомобили и умчались обратно. Одно дело понимать, что на столкновение с разъяренной толпой в тысячу человек не пойдут, другое дело видеть, как рушился все здание силовых структур.

Уткин с горечью отвернулся от экрана, лицо бледное, а и без того трагические глаза стали совсем страдальческими.

– Сволочи, – сказал он с горечью, – этот академик, даже я видел, больше всего о них же заботился!.. От репрессий оберегал, о гуманизме вещал…