2084.ru

В результате и получился проект «Булли». В так называемую вторичную биомассу, состав которой держался под огромным секретом и которую, к слову, тоже разработал отец, добавлялась биомасса первичная. А проще – человеческая мышечная ткань с обязательным наличием энного количества нервной, жировой и соединительной. Еще проще – любое человеческое тело, причем никого не требовалось убивать, нет-нет. Задумка была удивительно гуманной: в качестве первичной биомассы годился любой покойник четырехчасовой сохранности. Разумеется, не целиком: ненужные ткани удалялись, остальное размалывалось в кашу, потому инспектор ГИБДД и говорил о литрах. Я не знаю, почему сохранность была именно четырехчасовой (я всего лишь математик и статистик, хоть и работаю в мэрии именно с этой программой), и я тем более не знаю, где отец взял необходимый материал для своего первого эксперимента. Где брал потом – тоже не знаю, хотя государство мощная штука, она и не такое может предоставить.

Тем более академик Калитвинцев почти сразу нашел способ элементарной консервации тела, удлиняющий «срок годности» первичной биомассы до двух суток.

Но самое главное – соотношение первичной и вторичной биомасс составляло примерно один к десяти. То есть на пятьдесят кило первичной – полтонны вторичной, а вызревало в результате что-то около двух тонн. И никто не мог отличить результат от натурального свежего медальона из свинины…

Дальше главным было передать это в руки опытных чиновников. Составить нужные документы, разъяснения, придумать льготы и выплаты тем, кто готов пожертвовать себя и свои останки, то есть первичную биомассу, на благое дело. Этический вопрос тоже решили – в конце концов, каннибализмом в чистом виде тут не пахло, практически то же, что «ушло в землю – пришло из земли».

Нет, программу скрывали очень долго и тщательно готовили ее грядущее раскрытие. Тела официально забирали для «утилизации» или «на органы». В откровенно желтые средства массовой информации вбрасывали откровенно идиотские истории о «фабриках, где из мертвецов колбасу делают» с последующими безоговорочными опровержениями.

Параллельно закрывались и сносились кладбища – так, что человеку поневоле приходилось задумываться, стоит ли добавлять хлопот родным и близким? Ведь в случае чего за телом быстро приедут приятные люди со скорбными лицами, переведут на счет оговоренную заранее сумму, а потом утилизируют и даже пришлют взамен красивую вазочку с прахом?

Так или иначе, почти все московские мертвецы со временем стали попадать в первичную биомассу, а за сокрытие смертей и попытки самовольного погребения появились серьезные уголовные статьи. Есть московская регистрация по чипу – и никуда ты, голубчик, не денешься.

У отца регистрации по чипу не было. Это являлось своего рода привилегией, но к моменту его смерти на привилегии особенного внимания не обращали. Кроме узкого круга избранных, конечно, в который старый академик, да притом активно выступивший против своего же изобретения, входить давно перестал.

Потому о смерти отца я должен был сообщить незамедлительно. Прибыла бы спецбригада, ему бы вкололи необходимые консерванты… Я бы получил деньги. Но я позвонил Тимуру и таким образом попал под статью. Хотя мы не попались по дороге, и теперь отца запишут в безвестно пропавшие.

А мы роем ему могилу.

Точнее, вырыли уже. Чтобы похоронить отца, как он завещал – как положено, по-человечески. Судя по могилкам, мало кому так повезло. Даже в дальних деревнях своих уже не хоронят, да и сколько тех деревень осталось после программы укрупнения.

– На самом деле неправильно это, – сказал я, прикидывая глубину могилы. Кажется, в самом деле полтора метра.

– Что? – воззрился на меня Тимур.

– Кресты вон стоят. Значит, надо священника, отец же просил, чтобы как положено. Или он по этому поводу ничего не говорил?

– Священник тоже не дурак под статью идти за соучастие. Я так понял, Маркович в курсе, сам все сделает.

Я пожал плечами.

– Тогда вроде все.

– Вроде все, – согласился брат, ловко выбрался из могилы и помог выбраться мне.

За то время, пока мы копали, старик уже успел разгрузить машину, вытащить из багажника тело отца и уложить его в дощатый гроб. Простенький, без всяких обивок и вензелей ящик стоял во дворе домика, на двух табуретках. Под головой у отца лежала подушка из белой ткани в цветочек, руки сложены на груди, глаза закрыты.

– Не думал, Константин Денисыч, что тебя вот так черт знает где будут закапывать, – тихо произнес Михаил Маркович. – Думал небось, что на лафете повезут, впереди ордена на подушечках… И памятник мраморный.

Бюст.

Старик не ехидничал, он сопереживал, потому что отец именно так и думал. До некоторого момента, когда все надломилось и поехало.

– У других и этого нет, – буркнул Тимур.

– Ой, да… С другими страшно, что делают. Прощайтесь, ребята, да буду я крышку прибивать.

Тимур подошел к отцу, взял за руку, помолчал. Потом наклонился и поцеловал в лоб.

Я проделал за ним то же самое, в последний момент почему-то побоявшись, что от тела запахнет разложением. Но нет, запах был сухой и чистый.