2084.ru

– Я на зож-оператора хочу, – шепнула в ухо. – Представьте только. Сидишь в ординаторской, а перед тобой на мониторах тысячи людей. Пульс участился – бежит человек, сахар поднялся – вкусняшку какую-нибудь скушал. Потянулся вверх дофамин – кого-то повысили или похвалили, серотонин – кто-то поцеловал в первый раз любимую или, может, ему котенка купили…

– Хочешь, я подарю тебе котенка? – спросил Седов тихо. Щекоткой по позвоночнику разливалось приятное возбуждение.

Ева улыбнулась. Принялась мягкими пальчиками расстегивать ему брюки.

– Мне нельзя. Я в общежитии живу.

– А ты не знаешь, почему у меня нет кота? – спросил Седов, откинувшись на спинку кресла. – Может, у нее была аллергия. Или та болезнь… она не позволила нам завести… кошку.

– Перестаньте, Пал Саныч. – Ева положила прохладные ладошки ему на щеки, заставляя опустить затылок на подголовник. – Может, она просто не любила кошек. Не думайте сейчас.

– О ней?

– Ни о чем не думайте.

– Я так не умею.

– Поэтому вы такой ценный. На вас ведь целый канал завязан. – Ева стащила через голову маечку, прижалась к рубашке Седова обнаженной маленькой грудью. – Это все пройдет. Вы снова станете здоровым. Будете новости делать. И когда я стану оператором, я буду смотреть на пульт и радоваться за вас. Потому что… серотонин, дофамин…

Она глубоко вздохнула, тихо застонала, покачиваясь. Крошечная всесильная наноопухоль, протянувшая паучьи лапки к нервным синапсам и коре надпочечников, заботилась о том, чтобы Ева в полной мере получала удовлетворение от проделанной работы.

Седова накрыло.

Комната плыла перед глазами, переливалась. Черный квадрат фоторамки тянул его во тьму, где маячило вдалеке родное лицо, которое ему не позволяли удержать в памяти. Седову было хорошо. Седову было плохо. Гадко от того, что хорошо. Плохо от того, как больно. Вина и стыд жрали глаза сухим жаром, но слезы ему уже две недели выписывали в каплях. Потому что тосковать о любимой дольше семидесяти двух дней отпуска по утрате противоречит проекту о здоровом образе жизни. Своим видом Седов эмоционально травмирует окружающих, низкие психологические показатели сказываются на работоспособности и качестве труда. А ведь он главный редактор крупнейшего новостного агентства. Должен понимать.

Умный зожик Евы уже получил сигнал с пульта. Девушка прижалась губами к губам Седова, позволяя крупным слезинкам соскользнуть с ее ресниц в его измученные обжигающей болью глаза.

Это было унизительно. И стыдно. И не по-мужски. Заставлять женщину плакать из-за него. За него. Чтобы он был здоров и счастлив.

– Не лучше? – Ева соскользнула с его колен. Потянулась к пачке антибактериальных салфеток.

– Неужели нельзя просто дать мне это пережить? – спросил Седов глухо. Эйфория схлынула, оставив лишь серую глухую пустоту.

– Umnia animalia post coitum opressus est, – пожала плечиками Ева. Покрутила юбочку вокруг талии, раздумывая, есть ли разница, какой стороной носить. – Это я вам говорю как будущий медик. А потом лучше будет.

– Будет, – согласился Седов. – Я знаю. Просто сейчас… я хочу скучать по ней. Хочу вспоминать ее и плакать. Не семьдесят два дня. Столько, сколько нужно мне.

– Нет, так нельзя, – объявила Ева, шнуруя кеды. Трусики она сунула в карман – спешила. – Если вы долго грустите, значит, есть угроза депрессии. И вас надо спасать. Зожик это сразу считывает. И мы сделаем все возможное, чтобы ваш эмоциональный фон постоянно улучшался.

– Борешься с симптоматикой, не устраняя проблему. Если выключить человеку слезы, он не перестанет плакать внутри.

Седов с трудом выбрался из кресла, пошел к двери – помочь Еве надеть рюкзак, закрыть за ней дверь.

– Мне жаль.

– Чего тебе жаль? – рассердился Седов, глядя на ее грустное кукольное личико. – Меня? Жаль, что вот это вот нельзя заштопать, как порез на пальце?

– Мне жаль, что ее не спасли, – ответила Ева тихо. – Мне сказали, она отказалась вживить зож. Давно, когда они еще не были обязательными. Может, если бы…

Седов покачал головой.

– Знаете, Пал Саныч, у меня есть кое-что для вас.

Ева вытащила из кармашка рюкзака какую-то баночку, схватив Седова пальцами за подбородок, заставила поднять лицо.

– Мне жаль, что вам запрещено плакать. Вот.

Холодное прикосновение. Легкое жжение.

Ева чмокнула его в щеку, пообещав приходить как можно реже, только когда вызов с пульта будет в красном спектре, и убежала, подхватив вещи. Закрывая за ней дверь, Седов слышал, как она звонит в квартиру этажом выше и весело отвечает:

– Кто-кто? Секретарь в лито! Ваша любимая соцработница!

Он запер дверь. Остановился у зеркала, не решаясь поднять глаза, на которых блестели непрошеные стразы. Баночку с фальшивыми слезками Ева оставила на полочке у зеркала. Седов хотел сорвать несколько серебристых точек с кожи век, бросить в банку и при первой возможности вернуть глупый подарок, но медлил. Остановился в темноте, глядя, как они поблескивают, словно готовятся сорваться и поползти по щекам, разматывая мокрые дорожки. В черной раме зеркала уходило во тьму его бледное лицо.