21 интервью

Был один случай, когда я почти утонула. Туалеты, как вы понимаете, были там на улице, и выгребные ямы были прямо на дворе. И одна из этих ям заброшенных поросла такой зеленоватой травой – не травой. В общем, я не заметила и провалилась в нее. Не стоит говорить, что яма была полная г…а. И меня стало засасывать. Мне никто не помог – ни один человек, кроме собаки. У нас была собака, прибежала к нам, приблудилась, она была наполовину волк, наполовину немецкая овчарка, натуральная смесь. Рекс его звали. Он нас обожал, я не знаю почему, мы его никогда не кормили, у нас нечем было кормить. И он меня спас, вытащил из этой ямы. Потом его отравили люди из деревни…

Минчин: Значит, не будь его…

Федорова: Не будь его, меня бы засосало! И не было бы нашего интервью с вами. Да, вот еще что помню: все время до меня доходили какие-то отголоски, что мама, с которой я живу, это не моя мама. Что мама у меня другая. Потом, когда мне было года примерно четыре, я приехала в Москву на месяц, к дальним маминым родственникам. И я помню, мы гуляли по Старому Арбату, они жили там, где старое американское посольство было, с их дочерью я гуляла, и мамина картина шла на экранах, без маминого имени, без – кто играет в главной роли, но – огромная мамина фотография была, целый плакат-афиша. Я ее, естественно, не знала тогда, но девочка, моя четвероюродная сестра, сказала: «А это твоя мама!». И я повернулась, стала искать маму, спрашивать: «А где она, где?». Потом там же в Москве, в их квартире, была фотография над моей кроватью, я все время спрашивала, кто эта женщина, почему она над моей кроватью, они мне говорили, что «это актриса очень хорошая». В этой же квартире – это была сумасшедшая квартира, на Старом Арбате, в ней жило восемь-десять семей – был один сумасшедший, добрый сумасшедший. Я ненавидела мыться, баня, ванна для меня сущее наказание было, и я жутко орала, когда они меня вели в ванную, а он все время думал, что они меня истязают. И вот он как-то выскочил и заорал: мать убили, теперь дочь убиваете. И все вот эти слухи, слова, все время западали, и только позже, гораздо позже в моей жизни я все вместе сложила… Потом за «хорошее поведение» нам разрешили переехать из деревни в город, Петропавловск назывался, в Казахстане.

Минчин: Где была настоящая мама в это время?

Федорова: Мама сидела в тюрьме, во Владимире.

Минчин: Это немного патетический вопрос: неужели за любовь можно получить – 25 лет лагерей?

Федорова: Тюрьмы. Лагерей бы еще хорошо было (как это ни парадоксально звучит), она сидела в Лубянке года три, одна, в одиночке. И ей все время твердили: сознайтесь, сознайтесь. Мама говорила, они доводили на допросах ее до сумасшествия. Следователь долбил, долбил ее, потом, устав, поднимал телефон, звонил своей жене и спрашивал: ну, как там наша Аллочка, спала ли она, чем ты ее кормила? О детях начинал говорить, то есть давили на самую больную рану в мамином сердце – дите.

Можно ли сажать за любовь? Только, наверное, в Советском Союзе такое могло произойти, во времена Сталина. Потому что шпионкой моя мама никогда не была, она просто никакой информации не знала. Они, наверное, были жутко разъярены, что она позволила себе влюбиться в американца, вместо того «чтоб в хорошего русского парня», как они говорили. Вот это и было ее единственное преступление.

Минчин: Ваша первая встреча с мамой?

Федорова: Первая встреча с мамой у меня произошла на вокзале. Когда маму амнистировали и выпустили из тюрьмы, в которую она вошла, когда ей было 33, а вышла – в 41. (Новый следователь лишь извинился: ошибка. «Ошибка» стоила восьми лет жизни в тюрьме, разрушенной любви, семьи, потерянной дочери и многого, многого другого.)

Она прислала телеграмму нам в Казахстан, чтобы выслали меня. Во-вторых, она прислала огромное количество еды, я помню, мы открыли этот ящик, ящики и ящики! – я первый раз в жизни увидела апельсины и яблоки – я понятия не имела, что это такое. Яблоки я знала, как они выглядят, но я их никогда не трогала.

И меня отправили в Москву, ничего не объяснив, кто меня будет встречать. Я ехала на поезде четыре дня и очень была горда, что еду совершенно одна. Поезд опоздал часов на семь примерно. Меня только предупредили, что в Москве меня встретит моя «тетя» (тетя с мамой «поменялись» ролями) и чтобы я от вагона не отходила. В шапке конусом вверх, с чемоданчиком деревянным, в котором было два платьица, одно школьное и одно мое, я вышла на перрон. Я увидела самую прекрасную женщину, самую красивую, то есть она была для меня идеалом красоты (я не знала, что она была моя мама).