25 оттенков русского. От древних славян до бумеров и зумеров

В отрывке очень много интересного. Автор обращает наше внимание на несколько модных в то время слов. Проминаж — это исковерканный променад, который потом вошёл в язык в значении прогулка. Мараль — что-то позорное, оскорбительное, а, используя «А» в первом слоге, автор иронизирует и как бы намекает на смешение иностранного слова мораль с русским глаголом марать. Эти существительные в языке прижились, но с другой орфографией, разумеется. А остальные якобы модные иностранные слова из этого отрывка оказались с подвохом. Асаже — слово придуманное, образованное от глагола осаживать, но во французской манере. Кроме того, героиня пьесы по своей необразованности в этот список галлицизмов записала и слово гольтепа. Но оно только звучит как бы по-французски, так как ударение ставится на последний слог, а на самом деле имеет русское происхождение и означает голытьба, беднота, более того, считается просторечным, бранным.

Про такие случаи даже Виссарион Григорьевич Белинский говорил, что «употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское слово, — значит оскорблять и здравый смысл, и здравый вкус». Хотя сам критик был руками и ногами за заимствования, особенно в научной сфере, и весьма сожалел, что такие слова, как шанс, атрибут, концепция, ассоциация, долго приживаются в языке. В то же время Белинский признавал, что бывает и такое, когда русские слова кажутся чужими, а иностранные — своими. Например, архитектор и кучер уже тогда, в XIX веке, были людям ближе, чем зодчий и возница.

Удивительно, но в список литераторов, высмеивающих заимствования, попал и Владимир Маяковский — новатор, реформатор, экспериментатор, который сам делал с языком всё что хотел. Тем не менее именно Маяковский в 1923 году выступил против засорения газет такими словами, как апогей и фиаско.

О «фиасках», «апогеях» и других неведомых вещах

<…>
Прочли:
— «Пуанкаре терпит фиаско». —
Задумались.
Что это за «фиаска» за такая?
Из-за этой «фиаски»
грамотей Ванюха
чуть не разодрался:
— Слушай, Петь,
с «фиаской» востро держи ухо!
даже Пуанкаре приходится его терпеть.

<…>
Последние известия получили красноармейцы.
Сели.
Читают, газетиной вея.
— О французском наступлении в Руре имеется?
— Да, вот написано:
«Дошли до своего апогея».
— Товарищ Иванов!
Ты ближе.
Эй!
На карту глянь!
Что за место такое:
А-п-о-г-е-й? —
Иванов ищет.
Дело дрянь.
У парня
аж скулу от напряжения свело.
Каждый город просмотрел,
каждое село.
«Эссен есть —
Апогея нету!
Деревушка махонькая, должно быть, это.
Верчусь —
аж дыру провертел в сапоге я —
не могу найти никакого Апогея!»
<…>

В конце своего стихотворения Маяковский делает вывод: «…то, что годится для иностранного словаря, газете — не гоже». Поэт мастерски разбивает эти два слова в пух и прах, и даже в самом заголовке для усиления впечатления сознательно склоняет несклоняемое. Не это ли та самая война, о которой говорил вождь революции Владимир Ильич Ленин в заметке «Об очистке русского языка»: «Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?»

Эту «войну» продолжил писатель Борис Тимофеев, и, забегая вперёд, без прискорбия отмечу, что проиграл. Именно он в середине прошлого века удивлялся, зачем использовать глаголы пролонгировать, лидировать, лимитировать, репродуцировать, превалировать, если есть русские слова продлевать, возглавлять, ограничивать, воспроизводить и преобладать. Но больше всего Тимофеев негодовал по поводу употребления слова субпродукты вместо требухи. А что мы имеем сейчас? Все глаголы в языке остались, причём русские варианты более популярны в разговорной речи, а иностранные чаще используются в деловом стиле общения. Зато заграничное слово субпродукты основательно прописались во всех стилях речи, а родная требуха употребляется крайне редко, может быть, оттого что слово звучит несолидно, напоминает чепуху какую-то.