28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Ханна наверняка перепугана. И ее дружок Рыжик Бен тоже, если только его родители не входят в перечень исключений, установленных немцами. Кто успокоит Ханну, если не я? Не мама же.

Мне вспомнилось, как папа обнимал меня тем холодным ноябрьским днем, когда после измывательств немецкого солдата мы вернулись домой. Обрабатывая раны Симона, папа то и дело поглаживал меня по голове своей шершавой рукой и приговаривал: «Все будет хорошо». Но в его печальных глазах я ясно читала, что он и сам в это уже не верит. Пережитое унижение угнетало меня, но еще больше угнетало папино бессилие. То, что он еще и лгал мне, пусть даже из лучших побуждений, запомнилось мне как самая главная гнусность этого дня. И я злилась на него, хоть и понимала, что это несправедливо.

Мысль о том, что я так же стану лгать Ханне и она так же будет на меня злиться, была невыносима. Я решила домой не идти. По крайней мере, до тех пор, пока не поговорю с Симоном и он не задействует свои чертовы связи в еврейской полиции – хочется верить, что он не просто так бахвалился ими перед шлюхами из отеля «Британия».

На улицах было не протолкнуться. Всюду кучками стояли люди и обсуждали, какие последствия для нас будет иметь немецкое «оповещение». По обрывкам разговоров я поняла, что вчера немцы арестовали шестьдесят человек, преимущественно видных людей, в том числе некоторых членов юденрата. Всех их поместили в тюрьму Павяк. СС взяли их в качестве заложников и грозились убить, если население будет сопротивляться депортации.

Несмотря на эти угрозы, никто не высказывал опасений, что «акция», как многие называли объявленное переселение, превратится в депортацию на тот свет. Общее мнение было таково: тысяч шестьдесят, вероятно, отправят на работы на восток, а все прочие останутся в гетто. И поскольку на этом сходилось большинство, а я уже не знала, куда деваться от страха, меня охватили сомнения: а может, все эти люди правы? Может, нас не всех убьют, только некоторых отправят в душегубки? Может, Хелмно и впрямь плод чьей-то чудовищной фантазии, а я, прочитав объявление, обезумела от этой страшилки?

Я живо представила, как мы с Ханной и мамой где-то на востоке, в солнечном поле жнем пшеницу. Как, наверное, в этих полях хорошо! Уж точно лучше, чем в гетто.

Мысль о солнце и просторе помогла мне успокоиться.

С ума сойти можно – как быстро человек снова обретает надежду.

Меня бросало из крайности в крайность.

Кроме людей вроде Амоса, в уничтожение не верил никто.

Потому что иначе всего этого просто не вынести?

Или потому что на самом деле все это жуткая выдумка? Запереть людей в грузовике и задушить выхлопными газами… на такой садизм даже немцы не способны.

В конечном счете все равно, верить в уничтожение или нет, главное – выжить! Никаких опрометчивых поступков. Все средства хороши, лишь бы уцелеть. Пойду к брату. Кинусь ему в ножки – а что делать. Ради Ханны. Ради мамы. И да, ради себя тоже. Выжить важнее, чем сохранить гордость.

Я ускорила шаг. На углу улицы, где находилась штаб-квартира еврейской полиции, я мимоходом услышала, что священникам двух католических храмов, функционировавших в гетто, – церкви Всех святых и церкви Святой девы Марии – приказано покинуть гетто. В обе эти церкви ходили евреи христианского вероисповедания, которые себя и евреями-то не считали, но тем не менее из-за бредовых расовых идей, которых придерживались немцы, вынуждены были носить звезду. Почти все жители гетто терпеть не могли этих евреев-католиков. И я тоже. Больше всего меня злило даже не то, что эти люди получали от «Каритас» дополнительные продукты питания, а то, что к их храмам прилегали прекрасные сады, в которые нас не пускали.[9]

Во всем проклятом гетто было одно-единственное дерево, и стояло оно перед зданием юденрата. Неудивительно, что Ханна так часто сочиняла истории о растениях – например, о девочке Маше, которая прятала у себя в квартире под кроватью говорящее дерево. Или о волосатом мальчике по имени Ханс, которого выкормила волчья стая, а он вырос и научил зверей, что вместо зайцев лучше есть растения. То-то зайцам было радости!

Корчак однажды отправил настоятелю церкви Святой девы Марии письмо с просьбой разрешить приютским детям доступ в сад по субботам, чтобы те могли отдохнуть от скученности гетто и хоть часок провести в общении с природой. Полюбоваться зеленью, которую самые младшие из воспитанников вообще никогда не видели. Настоятель просьбе Корчака не уступил. Христианские сады-де не предназначены для евреев. Во всяком случае, для тех, кто не исповедует католичество.

Ублюдок.

Лучше бы его на восток отправили…

Нет, такого никому желать нельзя!

Даже ублюдку, который не разрешает детям-сиротам раз в жизни понюхать цветочек.