28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Перед зданием еврейской полиции клубились толпы народу, все хотели попасть внутрь. Мне показалось, что людей тут сотни, хотя на самом деле, наверное, их собралось человек шестьдесят, ну, может, восемьдесят, – но шуму от них было, как от десяти тысяч. Одни хотели вызволить родственников из тюрьмы, другим требовались удостоверения, которые помогут избежать депортации, а кто-то, как я, пытался прорваться к родственникам, служащим в полиции.

У входа стояли человек десять полицейских, которые сдерживали натиск толпы. В разномастных куртках, но при этом в фуражках и сапогах, они все-таки производили впечатление регулярного подразделения. Любого, кто пытался приблизиться к дверям, они лупили дубинками.

Евреи бьют евреев. Отчаявшихся евреев.

Внутрь мне не попасть – это я поняла сразу. Только огребу дубинками, которыми иные полицейские орудовали механически, будто сами были не люди, а машины. Или, скорее, будто те, кому они раздробляли ребра и коленные чашечки, были не люди, а столы, стулья и комоды, которые надо разбить, чтобы получить дерево на растопку.

Я отошла от толпы в сторонку, к грузовикам с открытым кузовом. В таких, стоя или сидя, обычно разъезжали по гетто эсэсовские солдаты.

Внезапно толпа расступилась, как Красное море перед Моисеем, и дубинки перестали мельтешить. Воцарилась настороженная тишина. Дверь открылась, и на улицу вышли не Моисей и его паства, а наоборот – солдаты СС.

Люди, только что рвавшиеся в здание, бросились врассыпную. Все знали: еврейские полицаи разве что поколотят, а вот эсэсовцы пристрелят не моргнув глазом.

Но я стояла как вкопанная. Эсэсовцев было человек двадцать, все с винтовками и пистолетами, а за ними следовал конвой евреев-полицейских. В этом конвое – в светлой куртке, в начищенных до блеска коричневых сапогах и в фуражке, лаковый козырек которой сверкал на солнце, – вышагивал Симон.

По сравнению с другими полицейскими он смотрелся молокососом, хотя многим из них, как и ему, было в районе двадцати. Да и эсэсовцам примерно столько же. Заметно старше был только немецкий командир – блондин в черной форме, по рябому лицу которого было видно, что в юности он страдал ужасной угревой сыпью. Командир шагал с деловитым видом, на поясе у него висел хлыст.

Вряд ли этот хлыст предназначался для лошадей.

Симон силился скрыть недостаток мужественности, напуская на себя решительный вид. Неужели он так же бьет евреев дубинками, как и его товарищи, стоит только немцам приказать? Дурацкий вопрос. Конечно, бьет. Я хотела окликнуть его, но голос изменил мне.

Отряд маршировал к грузовикам. Я одна осталась на пути у немцев. Я знала, что надо бежать, но ноги меня не слушались. Увидеть собственного брата с эсэсовцами…

Немцы приближались, возглавляемые человеком с хлыстом. Солдаты смотрели сквозь меня. Словно вообще меня не видели. Или, вернее, словно я букашка, которую раздавят, если не успеет уползти с дороги.

Беги. Уползай. Давай же!

Но я не могла.

А солдаты надвигались. Мерный топот их тяжелых сапог гремел у меня в ушах, другие звуки я перестала слышать. Командир с хлыстом был уже в нескольких шагах от меня. Кто он – майор, лейтенант, оберштурмбаннфюрер? Да не все ли равно?

За ним маршировал его отряд, а за отрядом – еврейские полицаи. Командир вперил в меня взгляд и, очевидно, понял, что я просто не в силах пошевелиться. Но он не стал менять направление, только сверлил меня ледяным взглядом. Немец из-за еврейки с дороги не свернет. В этот миг мне стало ясно: я стою у него на пути. Мы все, евреи, стоим у немцев на пути.

На пути к чему?

Непонятно. К мировому господству? К арийскому обществу? К всеобщему благоденствию? Или просто к обеззараживанию окружающей среды?

Ведь мы бациллы, которые необходимо уничтожить.

Большего мы не достойны. Ни презрения. Ни эмоций. Еще не хватало по нашему поводу что-то чувствовать! Мы просто обуза. Докучливый балласт.

В этот миг, глядя в равнодушные, холодные глаза эсэсовца, я ясно поняла: они убьют нас всех.

Надежда, которой я еще недавно пыталась тешить себя наравне с другими обитателями гетто, надежда на то, что переселение – это именно переселение и ничего больше, – улетучилась.

И я окончательно приросла к месту.

Я хотела крикнуть, попросить Симона о помощи. Все-таки он мой брат!

Но не могла издать ни звука.

Командир взялся за ремень. Что он достанет? Хлыст? Или пистолет?

Удар хлыстом, удар хлыстом! Пожалуйста, пусть это будет удар хлыстом!

Его рука поползла к пистолету.

Где-то сзади, за спинами немцев, полицейский-еврей выскочил из строя и бросился вперед.

Симон!

Он хочет заслонить меня от пуль?

Умереть за сестру?

Вряд ли…

Тем не менее – он кинулся ко мне и рявкнул:

– Пшла прочь, дрянь!

Родной брат назвал меня дрянью.

– Слышишь, что говорю? С дороги!

Он грубо отпихнул меня в сторону. Потеряв равновесие, я рухнула на землю, прямо на раненую руку, и вскрикнула. Боль была такая, что я подумала: швы лопнули.

Передо мной возникли черные, начищенные до блеска сапоги. Сантиметрах в двадцати.