28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

С Ханной он тоже говорить не стремился – ведь ей ничего не стоит напрямик спросить, чем он целыми днями занят на службе. Поскольку он хотел предстать перед нами спасителем, ему пришлось бы лгать в ответ, а он понимал, что Ханна слишком умна, чтобы повестись на вранье.

Без лишних разглагольствований Симон отправился на кухню, точнее сказать – в примыкающую к ней маленькую кладовку. Пустые полки по стенам напоминали о том, как мало мы ценили времена, когда они ломились от припасов.

– То что надо для укрытия, – сказал Симон.

– Да мы ведь сюда даже не влезем, – возразила я.

– Если я уберу полки, влезете. Как раз втроем поместитесь.

– Только если ноги подожмем.

– Тем не менее поместитесь.

– Но ведь немцы и в кладовку полезут, – сказала я.

– Не полезут, если загородить дверь. Нужно что-то большое. Тогда они кладовку вообще не найдут.

Он побежал в гостиную. Я последовала за ним. Там стоял исполинский буфет. Стекла грязные, одно даже треснуло, а внутри – кучка не слишком чистой посуды, оставленной краковским семейством.

– Вот как раз буфетом дверь и загородим, – решил Симон. – Завтра на рассвете вы туда залезете, и я придвину буфет. А когда после заката немцы прекратят прочесывать округу, я его отодвину и вас выпущу.

– А как же воздух? Мы там в кладовке не задохнемся?

– Я сниму дверь. Тогда между буфетом и стеной останется щель, через которую будет проходить воздух.

– А если немцы увидят валяющиеся полки и дверь? – Мне вся эта затея категорически не нравилась.

– Я их порублю в щепки и отнесу в подвал, и никто никогда не поймет, что это такое было.

– А если ты вечером не придешь?

– Отодвинуть буфет можно и изнутри. Выбраться-то вы сами сможете. Вот придвинуть буфет, когда вы в кладовке, без меня не получится.

Но я все равно колебалась. И не потому, что не видела смысла в укрытии – смысл-то был. И не потому, что нам придется сидеть в тесноте и темноте по много часов каждый день. Мне не давали покоя другие соображения.

– Значит, мы должны доверить тебе свои жизни?

– По вечерам я буду приносить вам еду и питье.

– Я задала тебе вопрос.

– А у вас есть выбор? – Симон, похоже, обиделся.

Выбора, конечно, не было. Но я, не желая это признавать, ответила:

– Выбор есть всегда.

– Тогда вагоны для скота, – ответил Симон. – Вот и весь выбор.

На это мне нечего было возразить. Но и согласиться я все еще была не готова.

– А вдруг ты не выполнишь свою норму, – проговорила я, – и выдашь наше укрытие, чтобы спасти свою жизнь?

Симон вскипел:

– Ты считаешь, я на такое способен?

– И на большее тоже.

– Никогда я ничего подобного не сделаю! – Он был в бешенстве.

– Что-то не верится, – бросила я.

– Клянусь, – сказал он, и его голос вдруг задрожал. Мне показалось, что этой клятвой он пытается убедить в первую очередь самого себя.

Больше я спорить не стала. Что толку? Выбора у нас действительно нет. Симон, однако же, принял это как знак доверия. Переведя дух, он принялся за переустройство кладовки. Я была на подхвате. Давненько мы не работали одной командой! В последний раз это было, когда мы ставили пьесу к маминому сорокалетнему юбилею. Пьесу написала Ханна – возраст у нее тогда был совсем нежный, лет десять, – и назвала так: «Сестры и братья всегда друг за друга горой. Даже если они идиоты».

Увы, в жизни все сложнее…

Мы с Симоном не перемолвились ни словом за все то время, что выламывали полки. Брата снедало желание срочно сделать какое-нибудь доброе дело. А я думала о Даниэле.

Я спасла ему жизнь. За эту мысль я цеплялась. Она давала мне опору. Ведь опора, которую раньше давал мне сам Даниэль, потеряна навсегда. Если бы не он, после папиного самоубийства я бы опустила руки. Сколько я теперь продержусь без Даниэля? Как быстро сдамся? И пойду за варенье на Умшлагплац? Надолго ли хватит моих сил, если рядом не будет никого, кто со мной своими силами делится?

Нам понадобилось несколько часов, что расчистить кладовку, разрубить в щепки дверь и доски и отнести все это в подвал, а в гостиную притащить буфет. Закончили мы к полуночи – и только тут наконец заговорили.

– Где мне лечь? – спросил у меня Симон. Даже еврейские полицаи не рисковали ночью бродить по гетто.

– Да хоть на моем матрасе, – предложила я: мне не хотелось оставаться в комнате, которая в последнее время стала нашим с Даниэлем гнездышком. Я легла с мамой. Во сне она повернулась ко мне спиной. Я закрыла глаза и снова стала твердить себе: да, я потеряла Даниэля, зато он жив. Бывает, и меньшим приходится утешаться. Гораздо меньшим.

Спустя несколько часов Симон разбудил нас. Было еще темно. А как иначе? Прихватив немного еды и питья, мы забрались в кладовку и устроились прямо на грязном полу. Лежать там было негде, только сидеть, подогнув ноги. Симон придвинул буфет, и мы зажгли маленькую свечку, чтобы хоть чуть-чуть разогнать кромешный мрак. Само собой, при малейшем подозрении, что в квартире кто-то чужой, мы ее сразу задуем.

– Вечером я вас выпущу, – услышали мы голос Симона. – И еды принесу.

– Какой ты у нас хороший! – крикнула в ответ мама.

Я язвительно хохотнула.

Ни мама, ни брат никак на это не отреагировали.