28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

– Мира… – донесся снаружи жалобный зов.

Я ушам своим не поверила. Эта женщина – а голос был точно женский – меня знает.

– Мира, ты тут?

Если она меня знает, то я тоже должна ее знать.

Голос смолк. Буфет затрясся. Неужели нас обнаружили? Сможет ли незваная гостья сдвинуть целый буфет?

Женщина опустилась на пол: просто сползла вниз, привалившись к буфету спиной. Так вот отчего он затрясся…

Некоторое время она сидела у буфета. Иногда кашляла, но ни слова не произносила. В моей голове отдавался слабый зов: «Мира, ты тут?». И внезапно меня осенило, чей это голос и кто там, за буфетом, сидит на полу.

Я вскочила. Ханна в ужасе выдохнула, но не произнесла ни слова, пока я не налегла на тяжеленный буфет плечом. Тут сестра прошипела:

– Ты что делаешь?

«А ты как думаешь?» – вертелось у меня на языке, но сейчас было не время и не место склочничать.

Приложив всю силу, я немного сдвинула буфет и смогла протиснуться на кухню. Глаза не сразу адаптировались к дневному свету, ведь я его уже недели две не видела – по ночам, когда мы покидали укрытие, светили только звезды да луна. Наконец я смогла различить перед собой ту, кого и ожидала увидеть, – Руфь.

Кожа да кости, голова обрита налысо, одежда изорвана. Трудно представить себе более разительный контраст с той красоткой, которую я видела в последний раз в отеле «Британия».

Я крикнула Ханне:

– Все в порядке! Можешь спокойно выходить.

Сестренка осторожно выползла из кладовки. Ее глаза тоже не сразу привыкли к свету. Разглядев Руфь, Ханна явно испугалась ее изможденного вида, но ничего не сказала.

Руфь, в свою очередь, медленно поднялась с пола и спросила:

– У вас еда есть?

Я тут же принесла ей кусок хлеба из кладовки. Мать по-прежнему сидела в темноте и наружу не стремилась.

Ханна шепнула мне:

– А если придут немцы?

– Тогда вы спрячетесь в кладовку, я придвину буфет, и они заберут только меня.

Эта перспектива Ханну явно не обрадовала. Но ничего лучше я предложить все равно не могла.

Хлеб Руфь заглотила так быстро, что даже поперхнулась. Закашлялась, давясь и выхаркивая хлебную кашицу на пол. Я торопливо ее подтерла. Если заявятся немцы, остатки еды нас выдадут.

Я вынесла Руфи попить, а Ханна вернулась к матери, которая так и сидела в каморке, и помогла ей подняться на ноги. Конечно, ей в общем-то все равно, но пусть посмотрит на дневной свет. Ханна хотела подвести маму к окну, но я остановила сестру: вдруг увидят с улицы. Так они и встали посреди кухни. Ханна смотрела на солнце, которое стало для нее дивным аттракционом, а мама глазела себе под ноги.

Я же повела Руфь в соседнюю комнату. Мне не терпелось выяснить, что с ней случилось, но не при Ханне же это делать. Однако на мои вопросы Руфь отвечать не спешила. Похоже, она пережила нечто настолько ужасное, что говорить об этом не могла. Просто опустилась на пол у стены, и я села рядом. Ее опять одолел кашель, который никак не прекращался. Если вслушаться, то на болезненный он похож не был. Скорее казалось, будто она хочет выхаркнуть что-то наружу – не хворь, а нечто более чудовищное, гнездящееся внутри.

Немного успокоившись, Руфь пробормотала:

– Люли…

– Что? – удивилась я.

Вместо ответа она запела колыбельную.

Жуткую колыбельную.

Люли, люли, мой сынок,
Люли, люли, мой сынок…

– Что это значит? – спросила я в надежде, что песня имеет какой-то смысл.

На решетке ты сгоришь,
Трупы в адских корчах…

Да она, похоже, не в себе! Ну здорово, теперь вместе с мамой уже двое сумасшедших на мою голову…

Спит сыночек мой родной,
Под щекой ладошка.
Брошу я его в огонь,
Кудри золотые…

Безумие, полное безумие! А если она запоет, когда к нам явятся с обыском немцы? Как я могу идти на такой риск и укрывать ее? Но что же, выгнать ее на улицу? Пусть пропадает? Да разве можно даже думать о таком?

Небо замерло в глазах,
Слезы застывают…

Больше не в силах слушать эту дикую колыбельную, я попросила ее:

– Пожалуйста, хватит, не пой.

Всюду кровь твоя, сынок,
Три годка пожил ты…

– Пожалуйста!

Люли, люли, мой сынок,
Ой ты мой сыночек…

– Да прекрати уже! – рявкнула я.

Руфь, вздрогнув, замолкла.

Я перевела дух, а потом спросила:

– Что за бред, какого черта?

– Эту песню я слышала в Треблинке.

– В Треблинке?

Вместо ответа Руфь опять закашлялась.

А когда кашель унялся, начала рассказывать. На второй день акции она попала в облаву, и ее затолкали в поезд. За время пути многие задохнулись, а сама она от слабости заснула на трупах, которыми был завален пол вагона.

Это было чудовищнее любой фантазии.

– Наконец мы приехали в Треблинку. Это лагерь такой…

– В смысле – трудовой? – спросила я.

Руфь засмеялась. От ее смеха у меня мурашки по коже побежали. Она снова закашлялась.

– Так что это за лагерь? – снова спросила я, хотя боялась услышать ответ.