28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Даниэль собрался с силами. И поковылял к слуховому окну, явно торопясь к детям. Похоже, он не понимал, сколько часов прошло, не заметил, как низко уже опустилось солнце.

– Их там нет, – тихо сказала я.

Даниэль все равно открыл окно. Не слышал. Или, вероятнее, не хотел слышать.

– Их там нет, – повторила я чуть громче. И добавила, поскольку он по-прежнему не обращал на меня никакого внимания: – Их увезли.

Даниэль медленно повернулся ко мне. В первую секунду он был потрясен. Потом на глаза навернулись слезы. Слезы ярости.

– Ты не имела права!..

– Но ты… – пролепетала я, желая сказать, что он не оставил мне выбора.

– Ты не имела права!

– Ты бы погиб… – тихо отозвалась я.

– Мое место рядом с ними!

– Я бы этого не пережила, – прошептала я.

В его глазах сверкала ненависть. Словно это я виновата, что Корчака с детьми увезли. Не эсэсовцы, а именно я – я ответственна за то, что ему придется дальше жить сиротой, вместо того чтобы вместе со всей семьей отправиться в мир иной. Который, возможно, и впрямь лучше этого, как убеждал Корчак в своей пьесе.

– Я люблю тебя, – сказала я.

В первый раз сказала.

Никогда еще я не испытывала на себе такой всепоглощающей ненависти.

24

Словно во сне, брела я по улицам гетто. Ничего не чувствуя. Ни жары, ни жажды, ни как саднит обгоревшая кожа. Я не смотрела по сторонам, мне было все равно, что за любым углом я могу угодить в эсэсовскую облаву. В моей душе зияла дыра.

Человек всегда чувствует, когда теряет кого-то навсегда. Даниэля я потеряла.

Только оказавшись перед нашим домом, я вспомнила, что вообще-то собиралась к Симону. И то вспомнила лишь потому, что с другой стороны улицы к дому как раз подходил мой брат. С корзиной, в которой лежали хлеб, ветчина и сыр. Еда не вызвала у меня ни малейшего аппетита, хотя я давно должна была проголодаться.

– Нам надо поговорить, – с нажимом сказал Симон, когда мы сошлись перед нашим домом.

Я ничего не ответила.

– Нам надо поговорить, – повторил он.

– Ну вот и говори, – вяло отозвалась я, опускаясь на ступеньки. Солнце садилось за дома на противоположной стороне улицы. Буйство пламенеющих красок, которым хотелось любоваться бесконечно.

– Мы должны устроить вам укрытие, – заявил Симон.

Я не отвечала, созерцая пылающее небо.

– Да боже ты мой, Мира! – Симон схватил меня за плечи и приблизил свое лицо к моему. – Вы все в опасности! Они всех заберут!

Изо рта у него пахнуло табачным духом. С каких пор он начал курить? Впрочем, все равно.

– Они будут прочесывать дома снова и снова, – продолжал он. – Поскольку добровольно на Умшлагплац идут мало – даже за варенье, – нам в полиции поставили условие: кто не приводит пять евреев в день, того самого депортируют.

Тут я наконец осознала, что́ он говорит:

– Так ты… отправляешь людей на расправу?

– А что мне остается делать? – с безысходной тоской отозвался Симон.

Даниэль рвался пойти на смерть со своими братьями и сестрами по приюту, а мой брат посылает на гибель других, лишь бы спастись самому.

Каким человеком ты хочешь быть?

– Но я, – он попытался перейти в оборону, – хватаю только незнакомых.

Это еще что значит? Как это оправдывает его поведение?

– Некоторые сволочи в панике до того доходят, что собственных родителей отправляют на Умшлагплац…

– Чего?

– Эти сволочи говорят, – пояснил Симон, – что родители уже пожили. А мне, мол, еще жить да жить.

Он называл своих сослуживцев сволочами, словно на их фоне выглядел хоть чем-то лучше.

– Я своих родных никогда не пошлю на смерть! – горячо заявил он. – Поверь мне!

Правда не пошлет? Да можно ли подозревать в таких ужасных намерениях родного брата?

– Ты веришь мне, Мира? Веришь? – Симон опять меня встряхнул.

Успокоится он, судя по всему, только если я солгу.

– Верю.

Он отпустил меня и повторил настойчиво:

– Мы должны устроить вам укрытие.

Симон рвался помочь нам, желая доказать самому себе, что он не такая сволочь, как остальные. Так вот почему он впервые за все это время явился к нам. Захотелось облегчить совесть, доказать самому себе, что он хороший человек, которого вынуждают творить зло.

Мы вошли в дом, и на лестнице он сказал:

– Я буду каждый день приносить вам еду. В продуктах недостатка не будет.

– Неужто у тебя столько денег? – поинтересовалась я и в следующий же миг пожалела, что вообще завела об этом речь. Нетрудно догадаться, откуда он эти деньги получает. Обирает отчаявшихся евреев, которые надеются, что за взятку он их пощадит.

– Я женился, – ответил Симон.

Вот это новость!

– У Леи богатый отец. Он заплатил мне. Весьма щедро.

И теперь, как жена полицейского, она не подлежит депортации. Любовь в гетто окончательно умерла.

Войдя в квартиру, Симон поставил корзину с продуктами на стол. Мама попыталась обнять его в знак благодарности, но он отстранился. Похоже, хотел избежать лишних разговоров и расспросов, мол, откуда все эти вкусности взялись, – а то пришлось бы признаваться, что теперь у нее есть невестка.