28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Я даже смотреть не стала, кто это крикнул, не стала подходить и выяснять, о каких именно приютах речь. Я тут же бросилась бежать. То и дело налетала на людей, на каком-то углу даже сбила с ног старушку, которую не увидела за поворотом. Старушка упала на тротуар и расплакалась, но мне было не до нее. И не до размышлений о том, что это, наверное, не самая удачная идея – бежать в приют Корчака, если его сейчас зачищают, ведь я сама девчонка, а следовательно, меня могут принять за одну из воспитанниц и тоже депортировать. Я хотела к Даниэлю. Хотела, чтобы он уцелел, чтобы заграничные покровители Корчака собрали много-много денег, которых хватило бы вырвать из рук нацистов не только его, но и его детей.

Задыхаясь, я добежала до приюта. Солдат нигде не было видно. Неужели я опоздала…

Нет, никаких неужели!

Дети не могут быть на Умшлагплац.

Даниэль не может быть на Умшлагплац!

Внушая себе это, я направилась к двери. Но с каждым шагом замедлялась. Меня охватил жуткий страх: вдруг я открою дверь, а там никого – только перевернутая мебель, разбитые тарелки, разбросанные игрушки… какой-нибудь разодранный плюшевый мишка с торчащей набивкой, будто смертельно раненный зверек.

Как бы я себя ни уговаривала, что Даниэль не может быть на Умшлагплац, страх был сильнее надежды.

Дрожа, я нажала на ручку и налегла на дверь. Та заскрипела. А когда скрип стих, я услышала…

…ничего.

Ни звука. Мертвая тишина.

Мертвая тишина – никогда мне раньше не приходило в голову, какое это чудовищное выражение…

Я задержала дыхание. В душе вспыхнула надежда: может, я ничего не слышу за собственным пыхтением? Нет, все равно ни звука. Я судорожно выдохнула. И хотела уже закрыть дверь, выйти на улицу и разрыдаться, как вдруг услышала сверху мальчишечий голос:

– Она умирает!

Я бросилась вверх по лестнице. Похоже, там осталось двое детей, и один из них при смерти. А может, их тут больше, может, они спрятались? И Даниэль тоже?

Я толкнула дверь в зал и увидела спины стоящих воспитанников: все они, словно зачарованные, смотрели на импровизированную театральную сцену. Подле них стояли и их воспитатели. И Корчак. И Даниэль! Даниэль! Даниэль!

Тут я заревела.

Дети, стоявшие поблизости, раздраженно покосились на меня. Среди них была та самая девчушка в платье в красный горошек: она и в прошлый раз показала мне язык, и в этот тоже. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы взять себя в руки – и высунуть язык в ответ.

На сцене лежала в кровати девочка, будто бы в предсмертной лихорадке. Мальчик, чей голос я услышала снизу, был одет раввином – все честь по чести: черное облачение, белый платок, накладная борода. Вокруг раввина и умирающей толпились дети самого разного роста и возраста, разыгрывая прощание с девочкой. Раввин молвил:

– Наконец-то ее страдания прекратятся, не будет больше ни волнений, ни боли. Там ей будет лучше, чем здесь!

Скорбящих утешили эти слова. Умирающая блаженно закрыла глаза и мирно заснула навсегда. Дети стали один за другим подходить и целовать ее – кто в щечку, кто в глаза, а кто и в губы. Некоторые мальчишки наверняка рады были представившейся возможности чмокнуть девочку.

Когда траурная церемония завершилась, Корчак захлопал, и все присутствующие присоединились к аплодисментам. Даниэль отбивал себе ладоши. Он всегда нахваливал детей, как только мог, стараясь вселить в них уверенность в себе.

Я вытерла слезы рукавом блузки и через аплодирующую толпу двинулась к своему другу. Увидев меня, он явно удивился. С тех пор как началась акция, мы встречались только в моей тесной комнатке, дававшей иллюзию защищенности. За ее пределами мы в последний раз виделись еще до того, как евреев стали вывозить из гетто, словно скот. С тех пор минуло одиннадцать дней – целая вечность.

Даниэль хлопал долго и перестал, только когда артисты раскланялись в пятый или шестой раз. Корчак закончил аплодировать на один поклон раньше и воззрился на меня. Он как будто состарился еще на несколько лет. Но глаза его радостно блеснули, когда он улыбнулся мне и сказал:

– Как здорово, что ты зашла, Мира.

В переводе это означало: «Как здорово, что ты жива, Мира».

– Взаимно, – отозвалась я. – Взаимно.

Тут одна из девочек завопила:

– Доктор Корчак, доктор Корчак! Элиас отнял у меня ослика!

Она почти плакала. Между зубами и сверху, и снизу у нее были прелестные щербинки.

Корчак улыбнулся:

– Один осел стащил другого.

Девочка, несмотря на негодование, прыснула.

Корчак сжал ее маленькую ладошку в своих старческих руках, сказал:

– Пойдем-ка мы с этими ослами разберемся, – и удалился вместе с девочкой.

Мы с Даниэлем остались один на один. Дети вокруг засуетились, сдвигая стулья и столы для обеда. Никто из воспитателей ими не руководил. Эти дети сами знали, что делать, чтобы их маленькая община функционировала.

– Что ты тут делаешь? – спросил Даниэль, явно не зная, радоваться моему появлению или тревожиться.