28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Мне этот вопрос в голову не приходил. Квартир в доме много, и наверняка где-то живут люди, которым дозволено остаться. Сейчас они на работе, а вечером вернутся в дом призраков. И только тогда узнают, что их близких депортировали. В моих ушах снова эхом отдалось: «Мой муж работает у Шульца!» – «Удостоверение?» – «Так оно же у него на работе!» – «Тогда едешь с нами!»

Я была почти уверена, что этот молящий голос принадлежал доброй пани Шейндель.

– Да нет, наверняка не одни, – ответила я Ханне.

– Но однее, чем раньше, – тихо откликнулась она.

Мне хотелось как-то подбодрить ее после пережитого ужаса. Ей это было необходимо. Но вместо нежностей я сказала:

– Давай-ка поедим.

Когда все плохо, ничто так не поднимает настроение, как еда. От краковчан остался не только хлеб, но и масло. И мы дружно накинулись на еду. Мама. Ханна. Я. Глядя, как Ханна впервые за много времени смакует сытный завтрак, я перестала мучиться угрызениями совести за то, что наложила лапу на чужие продукты.

– Немцы еще вернутся? – спросила мама, по привычке пододвигая бо́льшую часть своего ломтя Ханне, хотя еды у нас в кои-то веки было достаточно. Даже более чем достаточно.

– Думаю, нет, – отозвалась я. – Им еще столько домов прочесывать. Зачем возвращаться туда, где они уже побывали?

Я была уверена, что права. И испытывала облегчение при этой мысли. Сейчас можно перевести дух, залечить раны, и, если мы разумно распределим запасы пищи, их хватит как минимум на неделю. А если в других опустевших квартирах отыщутся еще какие-нибудь припасы, то и на более долгий срок. Но главное: какое-то время мне не грозит встреча ни с нацистами, ни со Шмулем Ашером.

– У меня теперь будет отдельная комната? – спросила Ханна с набитым ртом.

Я поневоле засмеялась и тут же подумала: я тоже хочу свою комнату!

– Почему нет? – ответила я. – Выбирай!

– Тогда останусь в нашей.

Она хотела собственное царство, но чтобы никаких перемен.

Я вопросительно посмотрела на маму. Она пожала плечами и сказала:

– Я не против.

– Я тоже не против! – засмеялась Ханна.

– Я могу перетащить свой матрас, – предложила мама.

– Там в одной комнате есть кровать, можешь на ней теперь спать, – предложила я. Но она возразила:

– Нет уж, в чужую постель не лягу.

Я ее хорошо понимала.

– Красота! – обрадовалась Ханна.

С ума сойти можно: у нас есть еда. И у каждой по комнате. Давненько мы так шикарно не жили!

20

Когда получалось – а получалось, увы, нечасто, – к нам заходил Даниэль, и каждый раз, когда мы долго целовались на прощание, Ханна говорила что-нибудь вроде:

– Ну как не стыдно при детях! – Или: – Лижутся, фу, отвратно! – Или: – Может, хватит есть друг другу лица?

Глядя на нас, она скучала по своему Рыжику Бену еще больше, чем раньше. Мальчишка у нас не показывался. Депортирован? Или думает, что Ханна канула в этих поездах, поскольку наш дом зачистили одним из первых, и каждый день льет по ней горючие слезы? Но почему бы тогда не зайти, не поискать ее? Не хватает мужества? А может, он попросту Ханну разлюбил? Что я, в конце концов, знаю о пятнадцатилетних парнях и их чувствах?

Хотя сестренка день ото дня становилась все несчастнее и за своими страданиями иногда даже есть забывала, из квартиры она не выходила и сама на поиски Рыжика Бена не пускалась.

– Я на улицу не сунусь, – говорила она. – Я не как те дети из сказок, которым неймется залезть то в дремучий лес, то в заколдованный замок, хотя их все, буквально все от этого остерегают.

Теперь людей на Умшлагплац сгоняли не только полицейские-евреи. Дело в свои руки взяли СС и вспомогательные подразделения из Латвии, Украины и Белоруссии. Формировали их из людей, которые радостно стали служить немецким оккупантам после того, как те захватили их родину. За деньги. За форму. И за власть над евреями.

Наконец-то эти люди могли дать волю своей ненависти к жидам. Они ни слова не знали ни по-немецки, ни по-польски и уж тем более на идише. Официальные удостоверения не имели для них никакого значения. Они просто не понимали всех этих отчаянных заверений: «Но в этой бумаге сказано, что мы с детьми не подлежим депортации!», «Я работаю в юденрате!» или «Спросите хоть у кого! Вам любой скажет!». А если б и понимали, что им за дело? Немцам ведь тоже плевать, что их приспешники игнорируют ими же выданные удостоверения. Вся эта возня с бумажками превратилась в фарс.