28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Ночью мне снились сны. На удивление – не про солдат. Не про ужасы. И не про смерть. Просто нелепые сны. Нелепые, потому что прекрасные. Во сне я была счастлива. Несмотря ни на что. Мне снилось, как мы целуемся с Даниэлем. Сон из тех, которые хочется смотреть и смотреть, а проснувшись – еще долго лежать с закрытыми глазами. Мир грез был гораздо краше мира настоящего, в нем было гораздо больше яркости и силы. Вот бы так и нежиться в объятиях Даниэля, целоваться и целоваться без конца! Возвращаться в реальность, ко всем кошмарам гетто, мне не хотелось. Я лежала с закрытыми глазами и все еще ощущала этот чудесный поцелуй, восстанавливала в памяти каждую мелочь: и какие у Даниэля шершавые губы, и как прижимаются друг к другу обнаженные тела… Но сон мерк, и чем отчаяннее я пыталась за него ухватиться, тем быстрее он рассеивался.

Кругом царила тишина. Слышалось только спокойное дыхание мамы и посапывание Ханны. Обе спали глубоко и крепко. Я все еще не открывала глаз: хоть редким покоем насладиться…

Но покой длился недолго.

Я услышала тяжелый топот. Сапоги. Топот ворвался в наш дом, но не загрохотал по лестнице, а переместился во внутренний двор.

Я затаила дыхание и крепче сжала веки в надежде, что морок рассеется, если я не стану на него смотреть. Словно это кому-нибудь когда-нибудь удавалось.

Голос во дворе гаркнул:

– Все жильцы во двор! Каждый может взять пятнадцать килограммов вещей!

Тут я распахнула глаза. Все грезы разом вылетели у меня из головы. Я вскочила и подбежала к выходившему во двор окну. Ханна и мама вяло закопошились, но ни на них, ни на занывшее тело я не обратила почти никакого внимания – потому что во дворе стояли десять еврейских полицаев.

Командовал ими низкорослый мужичонка с пышными усами – усы у него, казалось, больше, чем он сам. В других обстоятельствах и без формы вид у него был бы комичный – он напоминал персонажа из комедии с Лорелом и Харди. Однако сейчас примечательная внешность делала его еще страшнее, чем если бы он был бугаем с исполосованной шрамами мордой.[10]

Полуодетая, я выскочила из нашей норы в комнату краковчан, которых ни мое появление, ни мой вид не потревожили: они были слишком заняты сборами. Я выглянула из окна на улицу Милую: ее перекрыли сетчатыми заграждениями. Одни еврейские полицаи охраняли подъезды, другие ломились в дома. Похоже, перед ними стояла задача выгнать всех людей из квартир, лестниц и подвалов, а потом загрузить в запряженные лошадьми телеги, стоящие посреди улицы, и отвезти на Умшлагплац, откуда уходят поезда на восток.

Возле телег стояли эсэсовские солдаты и кормили животных. Сгонять людей они предоставляли еврейским полицаям, а сами предпочитали наглаживать лошадок. Скотине харч наверняка достается получше, чем нам.

Оторвавшись от этого зрелища, я бегом бросилась назад в нашу конуру. У мамы и Ханны лица были перепуганные. Внизу разорялся усач:

– Кто добровольно во двор не явится, того приведем силой!

Я прикинула все варианты. Прятаться бессмысленно: для этого нужно было заранее соорудить какой-нибудь потайной шкаф или приготовить одно из подвальных помещений. Чердак тоже не выход, полицейские его наверняка обыщут. С чердака вылезти на крышу – несмотря на раненую руку и опухшую лодыжку, я бы, наверное, сумела это сделать, Ханна, вероятно, тоже, но мама точно нет.

Выбора у нас не было.

– Сейчас выясним, – сказала я им, – чего стоят бумажки Симона.

Наши краковские соседи вовсю готовились на выход. Дети плакали, но никто из взрослых их не утешал. Только отцы бормотали молитвы.

Ханна стояла посреди нашей тесной конурки на матрасе и грызла ногти. Никогда она этого не делала. Мама принялась лихорадочно хватать одежду и запихивать в большую сумку – чемодана у нас не было.

– Зачем тебе это? – спросила я.

– Если мое удостоверение их не устроит, не можем же мы ехать на восток с пустыми руками. – Она погладила Ханну по волосам. – Зимы там лютые. Ты что, хочешь, чтобы Ханна замерзла?

Зимние холода нам там вряд ли грозят. Мама тоже это подозревала, но гнала от себя подобные мысли. И я не стала мешать ей собирать вещи, а Ханне – дальше грызть ногти, хотя указательный палец левой руки она уже обкусала до крови. Я провела ладонью по щепастой деревянной столешнице, стараясь сосредоточиться на этом ощущении. Мне снова хотелось почувствовать, что на свете есть что-то еще, кроме моего страха. Но тут незнакомый голос взвился за стеной:

– Живей, живей, живей!

И сорвался. Голос был не стариковский, но лихорадочный, почти истеричный. Краковские женщины запротестовали, закричали, что не все вещи успели уложить. Их мужья отмалчивались, а полицейский рявкнул:

– Да мне плевать! Плевать!

Женщины тоже разразились рыданиями, и все семейство вытолкали из квартиры.

От испуга мама даже укладываться перестала. За шумом, который подняли краковчане, шаги полицейских были не слышны, но мы понимали, что на очереди наша комната.

Со двора донесся умоляющий мужской голос, мне незнакомый:

– Но это мои родители! Пусть они останутся со мной!