28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Да ведь родители для немцев не родственники… Мужчина закричал от боли. Похоже, полицейские пустили в ход дубинки.

Стоны избиваемого перекрикнул женский голос:

– Но мой муж работает у Шульца!

– Удостоверение есть?

– Так оно же у него на работе!

– Тогда едешь с нами!

– Нет! Нет! У него есть удостоверение!

Этот голос был мне знаком. Кажется, это бывшая аптекарша, которая живет двумя этажами ниже нас? Или старуха Шейндель, которой Ханна вечно совала сладости, пока у самой еще водились?

Не успела я сообразить, кто это кричал, как нашу дверь распахнули пинком и в комнату ворвались двое еврейских полицейских с дубинками. Совсем молоденькие. Как Симон. У одного были светло-каштановые волосы, которые липли к потному от возбуждения лбу, а у другого под полицейской фуражкой был наголо бритый череп: видимо, недавно он выводил вшей.

– На выход! – рявкнул тот, что с прилипшими патлами.

Я посмотрела на маму. Она замерла в оцепенении. Почему она, черт возьми, не покажет удостоверение?

– На выход! – опять заорал юнец с липкими патлами, а бритый вскинул дубинку. Ханна раз – и села на корточки. Словно пытаясь притвориться невидимкой.

Толку-то.

Поскольку мама по-прежнему не могла вымолвить ни слова, я выпалила:

– Она работает у Тёббенса!

– Удостоверение!

Мама стояла не шелохнувшись. Я сама схватила бумажку со стола. Потный полицейский уставился на нее. Только бы не распознал подделку…

И вдруг я подумала: если бы мама действительно работала у Тёббенса, она была бы уже на фабрике. Шила бы пальто, сворачивала искусственные цветы, что там еще люди делают. Сейчас и до полицейского дойдет!

Тот все пялился в удостоверение. Казалось, что он не столько проверяет его подлинность, сколько использует возможность на миг уйти в себя от всего этого безумия.

– Надо двигаться дальше! – поторопил его бритый напарник.

Потный полицейский вернулся из своего внутреннего убежища назад в реальность. Что он скажет? Поведется на обман? Или заберет нас?

Он открыл рот… и ничего не сказал.

– Пора! – наседал напарник.

– Бумаги в порядке, – выговорил наконец полицейский. Отдал мне удостоверение – оно было все сырое там, где он держал его мокрыми пальцами. Понял ли он, что оно фальшивое? И что мама уже должна быть у Тёббенса? Если да, то он пощадил нас сознательно, по-видимому испытав облегчение от того, что нашлось законное основание хоть кого-то не гнать во двор. Слабый проблеск человечности.

Незваные гости поспешили прочь. А мы остались.

Внизу отдавали приказы полицейские. Плакали дети. Плакали женщины. И мужчины явно тоже. Мы не осмеливались подойти к окну и выглянуть во двор.

Мама опустилась на матрас, глядя на полусобранную сумку. Ханна съежилась на полу, до крови кусая очередной палец. А я гладила ладонью стол, гладила и гладила и все никак не могла успокоиться.

19

Может, через час – а может, через пять минут или через полтора года, я потеряла счет времени – я открыла дверь и шагнула в комнату, в которую краковчане никогда больше не вернутся. Все то время, что мы делили квартиру с этим многочисленным семейством, я мечтала, чтобы они куда-нибудь делись. И вот они делись. И это было ужасно.

По комнатам словно ураган пронесся. Мебель перевернута, одежда разбросана, даже молитвенники валяются где ни попадя. Немыслимое дело: в каком же смятении эти глубоко верующие мужчины собирались, что их забыли!

Бродя по комнатам, словно во сне, я травмированной лодыжкой ударилась о стул. И даже немного обрадовалась этой боли: она на миг отвлекла меня от замогильной атмосферы.

Внезапность вторжения оставила след и на кухне. На тарелке лежал надкушенный ломоть хлеба. В животе у меня заурчало. Когда я в последний раз ела? Вчера? Нет. Позавчера. После того как меня стошнило яблочным соком, мне кусок в горло не лез.

Я остановилась, глядя на хлеб. Никогда я ничего не крала. Но разве это кража – взять то, что брошено человеком, который никогда уже не вернется? Стану ли я от этого воровкой?

Нет.

Вот мародеркой – вполне может быть. А это еще хуже. Или нет?

С другой стороны, тот, кто не доел этот хлеб, не умер. Он сейчас на Умшлагплац. А может, уже в поезде, едущем на восток. Где он окажется в одной из душегубок Хелмно. А может, какое-то время еще проработает на полях. Все равно, где бы он ни был, ему никакой пользы не будет от того, что хлеб здесь на столе заплесневеет. Так что угрызений совести я испытывать не должна.

И тем не менее я их испытывала. Но хлеб все равно надкусила.

Медленно пережевывая мякиш, я осмотрелась. Еды здесь хватит на несколько дней. Нам не придется выходить на улицу, рискуя угодить в облаву. Отлично. Мои губы сложились во что-то вроде улыбки.

С хлебом в руке я вышла на лестницу. Ни души – никогда я еще не видела здесь такой пустоты. На лестничных клетках тоже валялись брошенные одеяла и одежда, а кое-где и книги.

– Дом призраков какой-то! – раздался голос сверху, и от испуга я выронила хлеб. Подняла глаза: на нашем этаже Ханна стояла у перил и обозревала разорение.

– Черт, напугала! – рассердилась я. А она, тревожно вглядываясь в глубину лестницы, спросила:

– Мы одни остались?