28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Симон, конечно, понял, что эта колкость больше относится к нему самому, чем к его другу.

– Этой карточкой он спасает вам жизнь, ничего не требуя взамен!

Он произнес это ядовитым тоном, явно подразумевая: я спасаю вам жизнь, ничего не требуя взамен.

– Вообще-то он деньги за это берет.

– Естественно.

– Естественно, – повторила я холодно.

– И немаленькие.

– Естественно, – сказала я еще холоднее.

– Если бы я не похлопотал, – Симон начал злиться, – вас бы попросту… – Он бросил быстрый взгляд на Ханну и ради нее тоже укрылся за официальной формулировкой: – Депортировали.

Похоже, он тоже не очень-то верит, что немцам на востоке так уж нужны рабочие руки для сельского хозяйства. А может, у него и более точные сведения об их планах имеются? Нет, не может еврей способствовать уничтожению других евреев. Даже если это полицейский. Брать взятки, лупить евреев дубинками и выполнять преступные приказы – всё это предатели делают, но это несравнимо с тем, чтобы собственных сограждан отправлять на смерть. Если бы Симон был абсолютно, стопроцентно уверен, что депортированных немцы убивают, он бы давно уже снял форму. По крайней мере, мне хотелось в это верить.

– Симон нам очень помог, – поддакнула мама и кивнула на фальшивое рабочее удостоверение, лежащее на столе. Подразумевалось: мы должны быть ему благодарны и больше ни в чем не упрекать.

Конечно, она права. На данный момент мне, Ханне – нам всем – на руку тот факт, что Симон продал совесть полицаям. Выходит, папа правильно сделал, отдав последние деньги за то, чтобы Симона взяли на службу в полицию.

Я ощутила укол совести. Выходит, я получаю выгоду от того, что мой брат – подлец. Может, и я таким образом совершаю подлость? Мне стало стыдно. Нестерпимо стыдно. И захотелось, чтобы Симон тоже устыдился – всего того зла, которое совершает ради нашего и своего спасения. Я спросила с вызовом:

– Куда вы ездили с немцами?

Он с сомнением покосился на маму и Ханну – не хотел при них говорить.

В чем бы он ни был замешан, я считала, они должны знать. Пусть ему будет стыдно.

– Куда? – повторила я.

– Наш отдел прикрыли. Мы теперь не контактами с польской полицией занимаемся, а помогаем при депортации…

Он запнулся.

Я требовательно смотрела на него. Он так толком и не ответил на мой вопрос.

– Устроили облаву на бездомных, – тихо признался Симон.

Внутренним взором я увидела, как немцы и еврейские полицаи, в том числе и Симон, лупят слабейших из слабых. Больных, стариков, детей. Значит, на его сапогах – кровь этих людей.

И тут я стала молиться. Молиться, чтобы кровь не принадлежала бездомному ребенку. И за этого ребенка тоже. Но в первую очередь – за Симона. И самую капельку за себя.

Симон сглотнул. И снова, и еще раз. Мне удалось-таки его пристыдить.

Но никакого удовлетворения это мне не принесло.

Симон сам мучился от того, что делал. Несчастный, трусливый мальчишка. С дубинкой в руках.

Моего сострадания не хватило, чтобы обнять его. Слишком омерзительно то, чем он занимается. Но злиться на него у меня тоже больше не получалось.

– Что они там наработают, на этом востоке, бездомные-то? – спросила Ханна в наступившей тишине. – Голодные, слабые!

Услыхав этот вопрос, мама в испуге присела возле стола. До нее тоже наконец дошло, что депортация – одна сплошная ложь.

– Они… – Симон судорожно искал объяснение, которое позволило бы ему сохранить лицо, но не слишком напугало бы Ханну. – Они…

– …они там подкормятся, – соврала я. – На селе-то еды побольше!

– Там они будут как раз у источника пищи, – подхватил Симон.

Мы дружно лгали младшей сестре, чтобы она не боялась. Лгали так же, как немцы лгали нам, евреям, чтобы мы были послушны, как дети.

Но полностью убедить Ханну нам не удалось. До сегодняшнего дня я никогда ей не лгала, в худшем случае чего-то недоговаривала, но не лгала никогда. Я не хотела занимать по отношению к ней позицию взрослого. Но теперь немцы вынудили меня сказать неправду. И это – я почувствовала по ее реакции, по тому, как она ссутулилась и отвела глаза, – стеной встало между нами.

– Мне… мне пора, – сказал Симон, надевая фуражку. И снова повернулся к маме: – В ближайшие дни лучше посидеть дома. Я буду приносить вам еду.

– Спасибо, – улыбнулась она и погладила его по щеке, как в былые времена, когда он еще жил с нами. Он отстранился, махнул на прощание Ханне и перед тем, как выйти, бросил быстрый взгляд на меня. В этом взгляде читалась тоска. И просьба о прощении. Он сам сожалел о том, что причинил мне столько боли, и даже, наверное, о том, что на много месяцев нас забросил. Он уже хотел отвернуться, но я сказала:

– Не заходи слишком далеко.

Его взгляд стал еще тоскливее, глаза наполнились слезами, и он ответил:

– Я уже.

18