28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

– Нашел Избранную, тоже мне! – разъярился капитан. – Вот эта вот девчонка всех нас спасет? Победит Зеркальщика?

Капитан Морковка снова повернулся было к Бену и Ханне, но тут Ханна крикнула:

– Да, я Избранная!

Все изумились, включая Бена, а капитан, преисполнившись почтения, опустил саблю.

– Вот хитрюга, – пробормотала я себе под нос, проваливаясь в сон.

– Сладких снов, Мира, – проговорила Ханна, поглаживая меня по волосам.

И это было прекрасно.

После всего пережитого мне должны были сниться кошмары: про эсэсовцев, загоняющих меня в грузовик, про брата, избивающего меня до смерти, про зайца-капитана с саблей. Но мне не снилось ничего. А если что и снилось, я ничего не запомнила. От переутомления мой сон был глубок, как море, омывавшее 777 островов.

17

– Да пусть спит, – это было первое, что я услышала. Голос Симона.

– Неужели ты не хочешь поговорить с Мирой? – спросила мать.

– У меня мало времени, – ответил он.

Нет, это не сон. Брат действительно здесь, в комнате.

Веки весили тонну. Сколько сил понадобится, чтобы их разлепить! Зачем так напрягаться? Провалиться в бездну без сновидений мне хотелось куда больше, чем видеть Симона. Однако нужно выяснить, зачем он явился и действительно ли сумеет помочь. Я приказала глазам открыться. Но выяснилось, что мои приказы их не слишком-то интересуют.

– Мира так обрадуется! – воскликнула мама.

Она и сама в это не верила: мама хорошо знала, что я думаю о Симоне, хоть и не могла предположить, что это он избил меня дубинкой.

– Вряд ли, – возразила Ханна. Она тоже не могла простить Симону, что в последние месяцы он совсем нас забросил.

– Да уж, вряд ли, – согласился Симон. Он тоже явно не горел желанием со мной общаться.

– Обрадуется, – настаивала мама, – когда узнает, что ты для нас сделал!

Тут я все-таки открыла глаза. Надо же узнать, что он там для нас сделал.

Симон стоял перед моим матрасом с форменной фуражкой в руке. Он даже не присел, словно каждая секунда в кругу семьи была для него мукой. Чем мы заслужили такое отношение, в чем перед ним провинились? Или мы – живое напоминание о его бессовестности и оттого-то для него это пытка?

– У нее глаза открыты, – объявила Ханна.

Симон бросил на меня сверху вниз испуганный взгляд. Наверное, боится, что я расскажу, как он меня избил. Явившись в нашу берлогу на Милой, он наверняка испытал облегчение, обнаружив, что мама и Ханна понятия не имеют, что бóльшую часть травм нанес мне именно он.

Мое лицо находилось как раз на высоте его сапог. Кожа на мысках пропиталась кровью. Не моей. Меня он наградил «только» синяками да ушибами, до крови не бил. Я перевела взгляд чуть выше: на штанах тоже пятна крови. Куртка застегнута сикось-накось – с пуговицами он еще в детстве не дружил, – волосы обрамляют бледное лицо, по которому видно, сколько Симон пережил за последние несколько часов. Однако сам он невредим. По крайней мере, на первый взгляд. Тогда чья это кровь? Кого еще он избил, угождая эсэсовцам? Кроме родной сестры?

Я не желала опять валяться у него под ногами. Хватит и одного раза. Я с трудом поднялась. Все тело болело. Плечо. Ребра. Особенно лодыжка – она сильно опухла. На миг у меня снова потемнело в глазах, но я удержалась на ногах. Теперь, стоя на матрасе, я была одного роста с Симоном. Человечишка он мелкий. Во всех отношениях.

– Здравствуй, Мира, – осторожно проговорил он, готовый к любой реакции.

– Здравствуй, Симон, – ответила я, подавляя злость.

– Расскажи Мире, что ты для нас сделал! – радостно воскликнула мама.

Что бы он там ни сделал, она явно надеялась, что по этому случаю я с ним помирюсь. Тогда ему ни много ни мало надо прогнать нацистов из Польши.

– Да, Симон, – вызывающе сказала я, – расскажи Мире, что ты для нас сделал!

– Раздобыл маме рабочее удостоверение фирмы «Тёббенс».

Тёббенс был немец, который зашибал бешеные деньги на дешевой рабочей силе из гетто. На его производстве шили пальто для немецких женщин и детей, элегантные платья. Обрезки ткани шли на матерчатые цветы, которыми эти платья украшали. У Тёббенса, как и на других предприятиях, жалованья не платили. Работникам выдавали кусок хлеба с водянистым кофе на завтрак и кусок хлеба на ужин. Но если ты числишься на фабрике, то депортации не подлежишь. Рабский труд теперь дает право на жизнь. А поскольку мы мамины дети, такое удостоверение, согласно параграфу 2g, должно спасти нас всех.

Если бы не одна загвоздка, которая делала спасение невозможным. Условия труда у Тёббенса такие, что мама там долго не протянет. Одиннадцать часов непрерывной работы за швейной машинкой для нее слишком много. Стоит ли об этом говорить? Может, маме неприятно будет такое услышать? С другой стороны, это вопрос жизни и смерти, задену я ее чувства или нет – дело десятое.

Симон заметил, с каким сомнением я посмотрела на маму, и угадал мои мысли:

– Удостоверение фальшивое.

– Что? – Вот тут я действительно удивилась.

– Его изготовил мой друг Мамель, – пояснил Симон. – Между прочим, даровитый художник. У немцев в штабе карточки делает.

– Ну-ну, есть чем гордиться, – горько проговорила я.