28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Более-менее защищены были только те, кто жил в бараках на территории фабрик. Немецкие промышленники, такие как Тёббенс и Шульц, брали взятки с несчастных, которые отдавали последнее, лишь бы им позволили стать рабами. За бриллиант девять карат – если Тёббенс будет настроен милостиво – можно было переселить в бараки на безопасной заводской территории всю семью. Он драл по сто тысяч злотых с человека. Я такой кучи денег отродясь не видела, не говоря уж о том, что не имела. И мерзавца Тёббенса никогда не встречала. Но живо воображала себе, как стою перед этим рабовладельцем и вместо того, чтобы отдать ему все, что у меня есть за душой, плюю ему в морду. Хотя в действительности я, наверное, бросилась бы ему в ножки и умоляла бы взять меня в рабство на фабрику, лишь бы спасти нас с мамой и Ханной от гибели.

Люди, которые не смогли устроиться рабами, пытались прятаться или просто отчаянно надеялись, что не окажутся в числе евреев, которых каждый день тысячами вывозили на восток. Угроза депортации нависла и над детскими приютами – в сущности, это был лишь вопрос времени. Я, конечно, надеялась, что приют Корчака пощадят, ведь его руководитель известен во всем мире. Но в то же время отдавала себе отчет в том, что надежда эта безумна. Наша судьба мир не интересует. С чего вдруг кто-то озаботится участью одного-единственного человека? Потому лишь, что он выдающаяся личность, уважаемый ученый?

Белорусы и латыши знать не знали, кто этот старик. А если и знали, то плевать хотели на его достижения в прогрессивной педагогике.

– Теперь, когда Черняков мертв, у Корчака никакой связи с юденратом не осталось, – озабоченно рассказывал Даниэль в мирную минуту, когда мы лежали в обнимку на моем матрасе.

Когда акция только началась, председатель юденрата принял цианистый калий: поговаривали, что он не пожелал помогать нацистам отправлять на смерть детей. Похоже, старый Юрек был прав: Черняков действительно верил, что приносит евреям пользу, а когда понял, что все напрасно и сам он жил зря, совершил самоубийство.

– В то же время, – продолжал Даниэль, – самому Корчаку постоянно предлагают вывести его из гетто. Евреи за рубежом наседают на него, собрали кучу денег. Но он говорит, что пойдет со своими сиротами на смерть и…

– Тс-с. – Я приложила палец к его губам. Я не желала слышать о смерти.

Вот бы лежать на этом матрасе целую вечность – просто лежать и все. Никуда не ходить. Отгородиться от мира. Нежиться в объятиях Даниэля.

Увы, это невозможно. Если, конечно, я не хочу, чтобы все мы загнулись от голода.

Наши продуктовые запасы я переоценила: еда быстро иссякла, ведь мы, само собой, не единственные обшаривали опустевшие квартиры. Были, во-первых, люди, которые, как и мы, уцелели во время чисток, а во-вторых, бездомные, переворачивавшие вверх дном все шкафы в поисках съестного. Пару раз я шугала их даже из нашей квартиры.

Симон больше не появлялся – похоже, считал, что и так сделал для нас достаточно. А может, был слишком занят: бил смертным боем евреев. Скорее всего, и то и другое. Так или иначе, брата нужно навестить: пусть озаботится нашим пропитанием.

На одиннадцатый день акции я впервые вышла на улицу. Раны мои почти зажили, отек на ноге спал. Но все равно я остановилась на пороге, пораженная тем, как жарко на улице. Июльское солнце палило, и, если бы в гетто была зелень, она бы наверняка вся засохла.

Однако не только жара изменила гетто. Если до акции над ним висела гнетущая атмосфера отчаяния и тоски, то теперь воздух был пропитан страхом. Люди спешили по улицам, не глядя по сторонам. Лица у них были зачумленные. Одни искали работу. Другие – пристанище. И все надеялись любой ценой спастись от депортации.

Метрах в двадцати от нашего дома как раз шел пожилой человек с неестественно светлыми волосами. Он показался мне смутно знакомым, и лишь через пару секунд до меня дошло, кто это такой.

– Юрек? – воскликнула я.

Тот остановился. И впрямь Юрек! Только волосы у него теперь не седые, а крашеные, сам выбрит и причесан. Благодаря чему выглядит лет на десять моложе. Впрочем, все равно далеко не мальчик.

Он тоже узнал меня, но шагу не сбавил.

Я бросилась к нему, перегородила дорогу и вместо приветствия прямо спросила:

– Ты что, волосы покрасил?

– Лавку пришлось закрыть, мне нужна работа. Позарез нужна. – В его голосе была тоска. – Немцы хотят оставить только трудоспособных. Старикам работы нет…

Глаза его потускнели. Ничего не осталось от того весельчака, который беззаботно смотрел в лицо смерти, зная, что за плечами – прекрасная, полнокровная жизнь.

Теперь я убедилась: когда смерть приближается по-настоящему, беззаботно ее не встречает никто.

– Так вот почему ты покрасил волосы…

У меня это в голове не укладывалось. К своему полному изумлению, я обнаружила, что он даже нарумянился слегка, лишь бы выглядеть моложе.