28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

В этот миг я сама собой не владела. Знала только: Даниэля вниз пускать нельзя! Он не должен погибнуть!

Я схватила валяющуюся под ногами доску и с размаху ударила его по голове.

22

Не сразу до меня дошло, что я натворила: Даниэль лежал без сознания на раскаленной черепице. На затылке – кровь.

Боже, а вдруг я его убила?

Я опустилась рядом с ним на колени, пытаясь понять, жив он или нет. Дышит! И я тут же обрадовалась, что все-таки нанесла этот удар. Теперь Даниэль не побежит вниз, к детям. Он уцелеет! Если, конечно, немцы не найдут нас здесь, наверху…

Я быстро закрыла слуховое окно. Не нужно привлекать внимание эсэсовцев – вдруг те поднимутся на чердак в поисках спрятавшихся детей.

Сама я тоже легла. Хотя горячая черепица обжигала кожу, я подползла к краю крыши, чтобы посмотреть, что происходит внизу на улице. Я ожидала увидеть, как сирот вместе с Корчаком грубо выгоняют из дома. Однако ничего подобного не происходило. Немцы и их приспешники вышли на улицу. Без Корчака. Без детей.

Неужели они пощадили приют? И я зря треснула Даниэля доской?

Однако уезжать команда зачистки не спешила. Никто не полез обратно в кузов – все ждали перед домом. Солдаты курили и болтали, еврейские полицаи утирали пот со лба. Даже в этот миг я по привычке принялась высматривать среди них брата. И испытала облегчение, убедившись, что внизу его нет.

Я бросила взгляд на Даниэля. Он все еще лежал без сознания. И может, еще долго пролежит. Надеюсь, сотрясения мозга у него нет. Я первый раз в жизни ударила человека – и кого! Даниэля!

Помочь я ему сейчас ничем не могла. Так что лежала, распластавшись по крыше, чтобы меня не заметили, и наблюдала за тем, что происходит внизу. Лица у еврейских полицаев были замученные и потерянные, в то время как эсэсовцы стояли со скучающим видом. Один из них отпустил шутку, трое или четверо захохотали. Судя по тому, как гнусно они ржали, шутка была непристойная.

Чего, черт возьми, они ждут? Почему не уезжают? Странно все это. А когда немцы ведут себя странно, добра не жди.

Прошло, наверное, с четверть часа, когда дверь приюта снова открылась. На улицу вышел Корчак. На нем была форма польской армии, в которой он когда-то служил. За руки он вел двоих малышей. Слева от него шел мальчик, свободной рукой крепко прижимавший к себе грязного мишку. Справа – светленькая девчушка с прелестными косичками. Она несла куклу без одной ноги и что-то ей толковала. Наверняка уговаривала не бояться.

За Корчаком на улицу вышел мальчик постарше. Ему было лет тринадцать, и он нес над головой большой флаг. Флаг короля Матиуша – выдуманного Корчаком персонажа. Сам флаг был зеленый, и на нем красовалась синяя Звезда Давида на белом поле. Повязки, которые мы все обязаны были носить и на которых изображалась точно такая же звезда, были символом позора – но это знамя было символом гордости.

В любых других обстоятельствах солдаты вырвали бы у мальчика знамя, но сейчас на полотнище никто из них не покусился. Достоинство, излучаемое Корчаком, даже у них вызывало уважение.

Все двести детей друг за дружкой покинули приют. Они явно приоделись, принарядились. У некоторых за спиной висели маленькие рюкзачки, словно они отправлялись за город на пикник.

Похоже, Корчак договорился с эсэсовцами, чтобы детям дали время собраться, а не гнали на улицу ором, наводя еще больше страха.

Сироты построились шеренгами по четыре человека, крепко взялись за руки и двинулись по улице вместе с воспитателями. Впереди шагал Корчак с мальчиком, который прижимал мишку к лицу, и девочкой, которая по-прежнему беседовала с куклой и время от времени ее целовала.

Эсэсовцы и еврейские полицаи держались на расстоянии. Обычно они орали, подгоняли людей, лупили дубинками тех, кто, по их мнению, переставлял ноги слишком медленно. Или просто подворачивался под горячую руку.

Этих маленьких человечков не надо было подгонять. Под предводительством Корчака они бодро вышагивали по полуденной жаре.

Знамя короля Матиуша колыхалось на ветерке.

И мне вспомнилась сцена, когда маленький король гордо, с высоко поднятой головой отправился на собственную казнь.

Может, дети сейчас тоже ее вспоминают?

Во всяком случае, шагают они с высоко поднятыми головами.

И с песней на устах:

Пусть кругом бушует буря,
Будем мы держаться прямо.

Некоторые из еврейских полицаев начали плакать.

И я тоже заплакала, слушая детское пение.

23

Даниэль очнулся глубоко после обеда. Меня охватил страх. Страх перед Даниэлем. Я поступила правильно. Да, правильно! Но согласится ли с этим он?..

Даниэль сел и ощупал затылок. Наверное, боль была страшная, но виду Даниэль не подал – только посмотрел на свои пальцы, на которых остались следы крови.

А потом наконец увидел меня. По его взгляду я поняла: он еще не понял, что я сделала. Ни о чем не спрашивая, он быстро поднялся – слишком уж быстро для своего состояния. Пошатнулся, я хотела его подхватить, но он грубо оттолкнул мою руку. Я в испуге отпрянула.