28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Он не просто на это надеялся – он в это верил. Не в бога. Не в самого себя. Он верил в милосердие монстров. Ну и что толку с ним спорить? Я решила молчать и про себя радоваться, что Амос борется за нашу честь. Нет, радоваться – это слишком мелкое слово. Меня переполняла гордость.

В ту же ночь над Варшавой впервые появились русские самолеты, которые сбросили бомбы на город. Вот это день!

28

Даже сидеть неделями в душной темной каморке стало легче: пусть колени и ноги с каждым днем болели все больше, но у меня снова появилась надежда. Немцам не удастся сохранить свои преступления против евреев в тайне от союзников. И те придут нам на помощь – должны прийти, разбомбить рельсы, ведущие в Треблинку, чтобы никого больше не отправили в газовую камеру.

Вечером, когда Симон приходил, я набрасывалась на него с расспросами – что нового слышно о Сопротивлении. К ужасу моего брата, подполье становилось все активнее. ЖОБ начала поджигать пустые дома, чтобы имущество убитых евреев не доставалось немцам. Я по этому поводу так радовалась, что Симон окрысился:

– Смотри, как бы и вашу халупу не подожгли!

Но даже эта мысль не могла умалить мою радость. Я представляла себе, как вступлю в ряды Амосовой группы. И вместе с другими бойцами буду организовывать покушения. Не только на полицейских. Но и на эсэсовцев. Подойду с пистолетом к Франкенштейну и скажу: «Именем еврейского народа за многочисленные убийства детей приговариваю тебя к смерти!» И долгое прекрасное мгновение буду наслаждаться страхом в его глазах. А потом нажму на курок и пущу негодяю пулю в лоб. Пусть немцы боятся. Так же, как мы. Пусть дрожат перед нами, евреями, больше, чем перед самолетами союзников.

Я воображала, как переберусь в логовище «Хашомер Хацаир» и буду спать на матрасе в одной комнате с товарищами. Какой я стану храброй! Не боясь ни смерти, ни пыток, буду придумывать и осуществлять все новые и новые диверсии против немцев. Вместе с Амосом обращу в прах и пепел штаб-квартиру еврейской полиции, буду метать коктейли Молотова в немецкие грузовики и убивать высокопоставленных офицеров. Амос увидит, какая я, бросит ради меня свою подружку, и мы сольемся в поцелуе, еще более нежном, чем тот, на воскресном рынке. Ух, какой это будет поцелуй!

Разумеется, все это были такие же фантазии, как Ханнины истории про капитана Морковку, который шел с мечом на сумасшедшего балеруна и кричал: «Эй, Щелкунок, я тебя сейчас под орех разделаю!»

Ни в какую боевую организацию меня не взяли бы вместе с мамой, Руфью и Ханной, и, конечно же, я боялась смерти, а еще больше – пыточной камеры, оборудованной немцами в тюрьме Павяк. Никогда в жизни у меня не хватит сил вынести такие муки. Нацисты начнут бить меня палкой по босым ступням, и я живо выложу все секреты Сопротивления, выдам товарищей. Я и от одного-то удара по ране чуть сознание не потеряла.

И убить я никого не смогу. Даже ради благого дела. Поджечь дом – это еще куда ни шло. С этим я справлюсь. Но застрелить человека – на это у меня хладнокровия не хватит. Впрочем, нет, дело не в хладнокровии. Для этого нужна кипучая ненависть. Такая ненависть, которая выжигает всякое сострадание к жертве.

29

Самолеты появились вновь только через две недели. Мое сердце запрыгало от радости, когда я услышала гул моторов. Я стояла у окна и смотрела, как небо над Варшавой окрашивается в алый цвет. При этом не было ощущения, что мне самой грозит какая-то опасность. Зачем русским бомбить гетто? Враг у нас один.

Мне страстно хотелось, чтобы они сбросили как можно больше бомб – сотни, тысячи, – пусть демоны сгорят в огне… и тут первая бомба упала на гетто. Сначала я не поверила: так не может быть, так не должно быть, они же наши союзники! Это просто ошибка, промашка.

Но бомбы и дальше падали на гетто.

Я бросилась к остальным, мы в панике не знали куда кидаться. Прятаться нам негде. Из квартиры выходить нельзя, никто не должен знать, что мы вообще существуем.

Я беспомощно обняла Ханну и маму, хотя последняя не очень понимала, что происходит. Руфь забилась под стол в дальнем углу комнаты, словно он спас бы ее от бомбы. Хотя проку от него было так же мало, как и от наших объятий.

Спустя несколько долгих минут самолеты стали удаляться. А с ними и надежда.

Никого в мире не интересует судьба евреев. Бомбы сыплются на нас, а не на рельсы, ведущие в Треблинку.

А еще через несколько дней случился котел. Котел стал нашей судьбой. Избежать его нам было не суждено.

Шестого сентября (шла восьмая неделя акции) Симон прибежал к нам в пять утра. Но не чтобы придвинуть буфет. Он был в полном смятении. Поначалу вообще не мог ни слова выговорить, а когда собрался с мыслями, забормотал сбивчиво:

– Все евреи, оставшиеся в гетто, должны до шести часов утра собраться на улице. У кого есть марки, тех отправят на работы, у кого нет – тех в поезда…

– Какие еще марки? – спросила я.

– Ну марки же! – ответил он, словно уже все объяснил, а я, бестолковая, никак не соображу.

– Что такое марки? – повторила я свой вопрос, и тут до Симона дошло, что я ничего из его речей не поняла.