28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

– Такие желтые карточки с номерами. Их выдают на заводах и в еврейских учреждениях. Начальство – больничное, полицейское, юденратовское – определяет, кому из нас жить…

Евреи теперь сами должны решать, кто из них достоин жизни.

Фантазия нацистов становится все извращеннее.

Но неизменно они все обставляют так, что у каждого остается крошечная искорка надежды: может, именно я попаду в число последних из 450 тысяч евреев? Заполучу номерок, который дает право на жизнь, даже если сослуживца отправят на смерть.

Без этой искорки надежды наверняка бы уже поднялся бунт. А так все жители гетто тратили оставшееся им время, пытаясь выбить, выпросить, вымолить у начальства марку.

Демоны знают, как сломить сопротивление еще до того, как оно вообще возникнет. Только такие люди, как Амос, на их уловки не ведутся.

– Я марку не получил. – Симон заплакал. – Их всего пятьсот на две с половиной тысячи полицейских…

Я в растерянности стояла перед братом. По-хорошему надо бы его обнять, пусть его это и не утешит. Но у меня рука не поднималась. Он верой и правдой служил демонам, отправлял евреев в лагерь и вот теперь сам приговорен к смерти. Нельзя было им верить. Нельзя было им верить с самого начала.

– Спрячься у нас, – сказала я.

Как это устроить, я и сама не знала. Места в каморке на всех не хватит, кому-то придется искать в доме другое укрытие, а какое – у меня даже идеи не было.

– Нет уж! – отрезал Симон.

– Нет уж? – удивилась я.

– Они издали новый приказ: кого находят в укрытии, расстреливают на месте.

Может, это даже лучше, чем газовая камера. Но все-таки я внутренне содрогнулась при мысли о такой смерти.

– Я явлюсь добровольно, – заявил Симон. – Пусть немцы увидят, какой я молодой и сильный! И в полиции служу! Они поймут, что я могу быть им полезен, и не станут меня убивать, пусть даже у меня нет марки.

Он по-прежнему верил в милость демонов.

Жалкий кретин!

Симон расправил плечи, сделал глубокий вдох, выдох и вышел из квартиры. Даже не простился. Он бросал нас на произвол судьбы, а я его не удерживала, ни слова не крикнула вслед. Мы его больше не интересовали, и у меня все мысли были не о его дальнейшей судьбе, а лишь о том, что теперь будет с нами. В некотором смысле я на брата тоже наплевала.

Но не успела я толком подумать о том, как теперь добывать еду, как услышала топот сапог.

Солдаты бежали по лестнице, распахивали двери. Я в панике затолкала Ханну, Руфь и маму обратно в кладовку.

– А ты как же? – спросила Ханна из темной дыры.

– Кто-то должен придвинуть буфет.

Ханна посмотрела на меня с ужасом.

– Я найду другое укрытие.

– Где?

Я понятия не имела, но ответила:

– Где-нибудь да найду!

И хотела уже налечь на буфет, но Ханна позвала:

– Мира!

– Ну что такое? – буркнула я.

Сестренка подскочила и поцеловала меня в щеку. Как же я ее люблю.

Этажом ниже солдаты загомонили на украинском.

Я поспешно придвинула буфет и шикнула на Руфь:

– Не кашлять! Ради всего святого, не кашлять!

Выбежала из кухни и только тут задалась вопросом, где, собственно, собираюсь прятаться. В голове мелькнуло: чердак! Может, удастся оттуда выбраться на крышу…

Я хотела было выскочить на лестницу, но тут услышала, что солдаты уже на нашем этаже. Стало быть, до крыши мне не добраться. А больше прятаться негде. Меня найдут и убьют.

Хотя, хотя…

Я бросилась в гостиную, схватила пустой чемодан, оставшийся от краковского семейства, покидала туда не глядя какие-то одежки и защелкнула замки. Дверь квартиры отлетела, загремели команды эсэсовцев, слова которых польскому еврею непонятны, но смысл – очень даже.

С чемоданом я выбежала в коридор и подлетела к двери ровно в тот миг, когда порог переступили солдаты с пистолетами. Их было трое: все светловолосые, с угловатыми подбородками, лет двадцати с небольшим. Увидев меня, они оторопели.

– Я как раз выхожу, – солгала я.

Украинцы не поняли моих слов. Парень, стоявший передо мной, направил на меня пистолет. Двое других последовали его примеру. Словно одной пули еврейке бы не хватило.

Я показала на чемодан и повторила медленно и очень отчетливо, чувствуя, как лоб покрывается испариной:

– Я как раз выхожу.

Украинцы по-прежнему держали меня на мушке. Убедить их мне, похоже, не удавалось. Они меня застрелят, если я чего-нибудь не придумаю. Но на ум ничего не шло, с перепугу я вообще не в состоянии была ясно соображать.

Украинец, стоявший передо мной, согнул палец, лежащий на курке.

– Умшлагплац! – в панике крикнула я. – Умшлагплац!

Уж это-то слово они должны понять!

Солдат убрал палец с курка и опустил пистолет. Двое других тоже. Они поняли. Лишь теперь я почувствовала, как меня трясет. Только бы Руфь не закашлялась! Но все было тихо. Спасибо, Руфь.

Солдаты указали мне на выход, и я вместе с ними покинула квартиру. Теперь я обречена на газовую камеру. Зато Ханна, мама и Руфь спасены.

30

Утро было прекрасное.

Утро было ужасное.