28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Нелепость, конечно. Корчак наверняка сказал бы малышу: «Ты скоро попадешь в лучший мир», – но у меня язык не повернется. В бога я больше не верю. А как в него верить? И этого младенца, и меня, и всех остальных после смерти ждет лишь ничто. А перед – побои, унижения, газ.

Лучше бы меня украинцы пристрелили. И ребенка надо было бросить у ворот на верную погибель.

Младенец успокоился и снова уснул. Маленькое чудо посреди преисподней. Я сосредоточилась на его дыхании – в надежде отвлечься от собственного страха. Я даже попыталась дышать с малышом в унисон. Кстати, это мальчик или девочка? Проверять я побоялась – разбужу еще. Но решила, что непременно дам ребенку имя, прежде чем мы умрем. Как бы я назвала его, будь он мальчик?

Даниэль?

Амос?

Капитан Морковка?

Тут я истерически расхохоталась. По щекам побежали слезы. Никогда мне больше не увидеть Ханну…

Я обратила внимание на женщину-врача в халате, которая поила водой измученных детей. Взгляд у нее самой был лихорадочный, затравленный. Сперва я ничего такого не подумала, но когда спустя некоторое время снова бросила взгляд на тех же детей – слезы высохли, я худо-бедно взяла себя в руки, – до меня дошло, что дело тут не в глотке воды, поданном из милосердия: малыши лежали на земле без признаков жизни, один – в лужице собственной мочи. Она давала им яд – скорее всего, цианистый калий.

Женщина-врач помогала детям безболезненно заснуть, не испытав ужасов Треблинки. И это было милосердие куда более высокого порядка.

Если я снова ее увижу, попрошу цианистый калий. Для малыша. И для себя.

С Амосом на руках – да, я решила назвать ребенка Амос, а если вдруг окажется девочка, пусть будет Амой – я стала пробираться к краю площади. И снова старалась сосредоточиться на дыхании ребенка, чтобы как можно меньше замечать страдания других.

Найдя у стены свободный пятачок, я устало опустилась на землю, хотя по соседству лежали чьи-то экскременты. Послеполуденное солнце, словно в насмешку, ласково светило над нами.

Ребенок опять захныкал. И как бы я его ни трясла, успокаиваться не желал. Похоже, понял, что я не его мама. И наверняка проголодался.

Рядом со мной сидел мужчина с изможденным лицом, по виду ему было не больше тридцати. Под ним растекалась лужа мочи. Он рявкнул на меня:

– Либо ты своего ублюдка заткнешь, либо я его швырну об стену!

Швырнет – в этом не было никаких сомнений.

Я поднялась и двинулась прочь. Засунула младенцу палец в рот, и ненадолго это его успокоило, но потом он сообразил, что палец не мамина грудь, и снова принялся хныкать. От него уже пованивало. Надо бы перепеленать его, подмыть – но какими пеленками, какой водой?

Поневоле раздражаясь на крик, я снова стала слышать окружающие звуки, так как на дыхании младенца больше сосредоточиться не могла. Были тут и истошные причитания:

– Пить хочу, пить!

И отчаянная ненависть к себе:

– Как я могла его бросить? Как я могла?

И тщетные молитвы:

– Шма исраэль адонай элохейну адонай эхад…

И громкие вопли:

– Мама!

– Захария, проснись, прошу, проснись!

– Мира, это ты?.. Мира… Мира!

Мира?

Это же я!

Я обернулась. Передо мной стоял Амос. В полицейской форме. Никаким полицейским он, конечно, не был – только выдавал себя за такового. У него была спасительная марка. Наверняка фальшивая. Но зачем он так рискует, зачем сюда полез? Ведь тут его могут затолкать в поезд, даже несмотря на марку.

– У тебя что, ребенок? – изумленно спросил он.

Мы в преддверии ада, а он спрашивает про ребенка?

– Это не мой, – ответила я.

Он кивнул и больше вопросов задавать не стал. Взглядом он все время шарил по сторонам. Высматривает солдат, которые могут его схватить? Или что-то другое?

– Что ты тут делаешь? – спросила я.

– Ищу Захарию.

Стало быть, парень, рассекший мне руку, тоже угодил в котел.

– Ты хочешь его отсюда вывести! – догадалась я, и в душе затеплилась надежда: может, Амос и меня вызволит? Точнее, нас. Меня и ребенка.

– Никак не могу его найти, – отозвался Амос, по-прежнему озираясь в поисках друга, причем вид у него с каждой секундой становился все напряженнее.

– Тогда меня забери! – вырвалось у меня.

– Выкупа хватит только на одного человека, – ответил он. – Я могу провести мимо эсэсовцев только Захарию.

– Но ты же не можешь его найти! – возразила я.

Амос посмотрел на меня с отвращением. Мысль о том, чтобы променять товарища по подполью на меня, ему явно не пришлась по вкусу. Но я не отставала:

– А если твой друг уже в поезде?

– Этого ты не можешь знать!

– Ты тоже! Но счет на минуты! Чем дольше ты тут находишься, тем больше рискуешь сам угодить в газовую камеру!

Это Амос и сам понимал – поэтому в глубине души начал колебаться.

Младенец кричал все громче.

– Тебе надо убираться отсюда как можно скорее, – продолжала уговаривать я.

Возразить ему было нечего.

– И ты уйдешь, не воспользовавшись возможностью хоть кого-нибудь спасти?

– Кого-нибудь – это ты себя подразумеваешь? – с омерзением осведомился он. Он пришел спасать друга, а не девчонку, с которой как-то раз целовался.

– Да.

Он мешкал. Да сколько можно сомневаться!

Ребенок орал мне прямо в ухо.

Я немного отодвинула его от себя.