28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Лишь рано утром евреи высыпáли на улицы, плелись на фабрики или в польскую часть города, где вкалывали, как рабы, а вечером возвращались назад. Если эсэсовцы видели человека на улице в другое время – будь то посреди дня или посреди ночи, – его расстреливали на месте.

Холодный ноябрьский ветер кружил белые перья, парившие в воздухе, будто снег. Гетто было усыпано перьями, так как наволочки и пододеяльники, прежде ими набитые, рабам велено было собрать и сдать немцам – как и все прочее, что еще могло принести рейху прибыль: украшения, мебель, музыкальные инструменты, да буквально все. Это стервятничество немцы называли «изъятием ценностей».

Я жила в призрачном городе, который заметал пуховый снег. А призраками были мы – евреи, которые здесь до сих пор обитали. Еще не мертвые, но уже почти. Некоторых из нас удерживала в жизни ненависть. Других – ломоть хлеба да жидкий суп, выдаваемые на работе. Надежды не осталось ни у кого. Хотя акция вроде как и завершилась, всем было ясно: тех немногих, кто остался в живых, тоже перебьют. Через месяц. Через два. А может, уже завтра.

Издалека донесся гул мотора – по одной из соседних улиц проехал эсэсовский патруль. Значит, здесь я в безопасности. Ага, как же. Самая большая ошибка – думать, что где-то в гетто может быть безопасно.

Едва я повернула за угол, кто-то схватил меня сзади за плечи. В панике я рванулась – без толку. Я почуяла вонючее дыхание нападавшего, но увидеть его не могла. Кто это? Немец? Отчаявшийся еврей? Он не произносил ни слова. Пытаясь освободиться, я врезала ему ногой по голени.

– Ах ты дрянь! – выругался нападавший.

Но вместо того, чтобы ослабить хватку, так сдавил мою грудную клетку, что я даже вдох сделать не могла. Тщетно хватая ртом воздух, я разглядела рукава нападавшего – на нем была синяя форма. Стало быть, это полицейский-поляк. Не немецкий солдат – тот расправился бы со мной на месте.

Я перестала отбиваться. Поляк слегка ослабил хватку, но по-прежнему не выпускал меня. Я снова задышала, но грудная клетка болела – хорошо, если он мне ребра не переломал…

– Что у тебя в сумке? – осведомился поляк-полицейский, и изо рта у него пахнуло таким смрадом, будто он наелся падали.

Врать не имело никакого смысла. Может, мне и удалось бы вырваться и убежать. Но тогда оружие, за которое отданы огромные деньги, пришлось бы бросить. А этого допустить никак нельзя. Шанс только один: полицейский должен испугаться за свою жизнь больше, чем я – за свою. А поскольку свою я уже не ставлю ни в грош, это вполне осуществимо.

– Я из Еврейской боевой организации, – заявила я.

Пожиратель падали с шумом втянул воздух. Испугался? Во всяком случае, встревожился. Но держал меня по-прежнему крепко.

– В сумке оружие, и, если я не доставлю его куда следует, наши придут и прикончат тебя, – проговорила я как можно спокойнее.

Угроза была не совсем пустая. Сопротивление уже привело в исполнение несколько смертных приговоров евреям-коллаборационистам. Немцев, впрочем, они не трогали, о чем лично я очень жалела – мне хотелось всех их утопить в их же крови. Как они – маму. И Руфь. И Ханну.

Ни одного полицейского-поляка евреи тоже пока не убили, так что моя угроза прозвучала хотя и не совсем нелепо, но и не так убедительно, как хотелось бы. Выбьет ли она поляка из колеи, пересилит ли страх жадность? Или он забьет меня дубинкой до смерти и поживится добычей?

Падальщик выбрал третий вариант. Он завернул мою правую руку в полицейский захват. Я охнула от боли. Доставлять ему удовольствие стоном, а то и криком я не собиралась.

– Будешь сопротивляться – враз твою хилую ручонку переломлю!

Он повел меня по улице к зданию банка, который находился под управлением еще функционировавшего юденрата, – там евреи, сотрудничающие с нацистами, хранили свои грязные деньги. Похоже, охранять банк этот полицейский и был поставлен. На евреев он не охотился – я сама, как полная дура, прибежала ему в руки.

– Павел! – гаркнул падальщик. – Павел, подмогни-ка!

Из здания банка показался другой полицейский. Крупный. Бородатый. Увидев меня, он изумился. Падальщик пояснил:

– Я тут такую прелесть нашел! Это я не о девчонке, само собой.

– Как по мне, тоже тощевата, – отозвался бородач – голос у него оказался на удивление тонкий – и вырвал сумку у меня из рук, при этом едва не сломав мне пальцы. Я снова охнула, стиснув зубы от боли.

Бородач-фальцет заглянул в сумку:

– За такое только евреи готовы деньги платить!

Падальщик толкнул меня на пол. И заявил:

– Можешь передать своим друзьям: получите сумку назад за двести тысяч злотых.

Я подняла на него взгляд и наконец рассмотрела его уродливую рожу с подгнившими зубами. Он ржанул и рявкнул:

– Пошевеливайся!

Поднявшись, я бросилась прочь. Но, завернув за угол, остановилась. Как же я вернусь к Эсфири, Амосу и остальным? Не справилась с простым заданием, просадила кучу денег. Чтобы все окончательно уверились, что в их группе мне делать нечего?