28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

В первый раз после гибели Ханны я снова почувствовала себя живой. Хотя и на совершенно иной лад, чем раньше.

– Дети-то у вас есть? – спросила я.

Хочется надеяться, что есть: тогда они еще больше будут бояться смерти.

Оба промолчали. Значит, есть.

Я протянула руку и потребовала:

– Сумку!

Ни тот, ни другой не шелохнулись.

– Пожалуйста, – улыбнулась я.

Падальщик поднял сумку с пола и отдал мне. Я вышла с оружием из банка. Не заплатив ни единого злотого. Не получив ни одного удара дубинкой.

Верх одерживает тот, кто меньше боится. Теперь я это поняла. Потому немцы и побеждали нас, евреев.

Пока что побеждали.

Но теперь мы перестали бояться.

Ведь мы все равно уже мертвы.

38

Вернувшись к остальным членам группы в бункер, я чувствовала себя если не лихой подпольщицей, то, во всяком случае, чем-то более путным, нежели раньше. С первым заданием я справилась.

Конечно, я не стала рассказывать Эсфири, Амосу и другим о том, что со мной случилось, – незачем им знать о моем головотяпстве. Просто отчиталась, что передала оружие другой боевой группе и взамен, как договаривались, получила ручные гранаты. Их я спрятала в надежном тайнике в углу бункера – этот бункер бойцы Сопротивления еще во время акции оборудовали в подвале дома, и именно о нем не захотел рассказывать Амос в тот день, когда Захария рассек мне руку ножом.

Теперь этот пропахший землей и пóтом бункер стал отчизной и мне, и другим десяти бойцам. Впрочем, бойцы из нас пока что – одно название. В реальном бою никто из нашей группы еще не участвовал – казнили еврейских предателей другие подразделения ЖОБ.

Говорили в бункере мало. Все мы потеряли тех, кого любили. Ну и что толку это обсуждать? Каждый сам, как мог, справлялся со своим горем. Только по ночам, бывало, кто-нибудь плакал во сне. Однажды даже Эсфирь накрыло. Такая сильная натура – и все равно не могла полностью подавить боль.

Среди ночи я проснулась от ее плача и в слабом мерцании одной-единственной свечки увидела, как она корчится во сне. Но не мне же бросаться к ней с объятиями и утешениями, не мне возвращать ее из кошмара сновидений в кошмар яви. Для этого есть Амос – недаром они всегда спят рядом, хотя вроде бы и не вместе. Кажется, они все-таки не любовники, во всяком случае, я ни разу не видела, чтобы они по-настоящему целовались. Может, они делали это где-то за пределами бункера, на верхних этажах, но, по-моему, нет. Амос и Эсфирь больше походили на людей, которых поженило общее дело. Нежностью там и не пахло.

Все это я, конечно, отмечала, но в общем-то мне было все равно. Страстный поцелуй на польском рынке остался далеко в прошлом, и тогда с Амосом целовалась совершенно другая девушка.

Лишь одна настоящая пара обитала в нашем бункере – Михал и Мириам. Миниатюрной Мириам было восемнадцать, здоровяку Михалу – двадцать четыре, он был старше всех нас. Трудно представить себе более непохожих людей. Михал был по профессии каменщик и – выражаясь деликатно – умом не блистал. Мириам с ее буйными кудрями, наоборот, была начитанной интеллектуалкой, ее единственную можно было представить себе в будущем университетским профессором – в области философии, истории, медицины, да чего угодно.

Михал боготворил Мириам, в ней воплощался смысл его существования. Не месть палачам владела его мыслями, а желание сделать Мириам что-нибудь доброе, подбодрить ее, смягчить ее тоску по погибшим родителям.

Что до Мириам… ну, Михал ей нравился, это да – да и как мог не нравиться этот простой добросердечный парень? Пожалуй, он нравился ей даже больше, чем всем нам. Но любовь? Любить его она не могла. И это неудивительно: где-то там, в большом мире, наверняка есть мужчины, которые подошли бы этой умнице-разумнице гораздо лучше. Мириам это тоже понимала и тем не менее держалась Михала.

И однажды вечером он попросил ее руки.

У всех на глазах Михал опустился на колени, прямо на пол бункера, и протянул ей гладкое золотое кольцо. Нет, он не украл его из покинутой квартиры, опередив трофейную команду, изымавшую ценности в пользу германского рейха, – это кольцо когда-то принадлежало его бабушке.

– Ты хочешь… – пробормотал Михал. Он так волновался, что язык заплетался. – Ты станешь… моей женой?

Ни секунды не колеблясь, Мириам ответила:

– Да!

Михал схватил ее своими могучими ручищами и сжал в объятиях. А мы предались такому бурному ликованию, словно прогнали немцев из Польши или вообще с земного шара. Столько радости давно уже никто из нас не испытывал! Мы ликовали, пока Мириам не сказала Михалу, что он ее скоро раздавит, – только тут он ее отпустил.

Это был миг счастья, которое я уже считала невозможным. И все-таки чувствовалась тут какая-то фальшь: как бы сильно Михал Мириам ни любил, она, по моему убеждению, была ему не пара.

Два дня спустя, когда мы вместе прочесывали квартиры в поисках ценных вещей, которые эмиссары ЖОБ могли использовать для покупки оружия на черном рынке, я не удержалась и все-таки спросила у Мириам то, чего никак не могла понять:

– Почему ты сказала «да»?