28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

– Деньги для Сопротивления очень важны.

– Важнее, чем жизнь?

– Чем твоя жизнь? – уточнил он.

– Деньги важнее, чем моя жизнь?

– На деньги можно купить оружие.

– Это важнее, чем моя жизнь?

Амос закусил губу. Так сильно, что губа лопнула. И он решился:

– Хорошо, я выведу тебя отсюда.

Я ушам своим не поверила. Неужели я не попаду в газовую камеру?!

– Но крикуна этого оставь здесь.

Я в ужасе посмотрела на младенца. Личико у него было бордовое.

– Я же сказал: денег хватит только на одного!

Теперь настал мой черед колебаться. Ребенок надрывался изо всех сил. Словно понимал, о чем речь.

– Пойдем быстрее, – настаивал Амос, – пока я не передумал.

Каким человеком ты хочешь быть?

Человеком, который поможет своей сестре! Человеком, который выживет!

Я лихорадочно огляделась в поисках той самой женщины-врача – где-то же она должна быть! Пусть избавит малыша от страданий! Но ее нигде не было видно. Нигде! И я сунула орущего ребенка в руки женщине, стоявшей рядом, – точно так же, как родная мать сунула его мне. Та в ужасе вскрикнула:

– Что, зачем?

– Найдите женщину в белом халате. И попросите у нее цианистый калий!

Больше я ничего объяснять не стала, а поспешила вслед за Амосом.

– Погодите! – воскликнула женщина и попыталась броситься за нами, но мы так быстро протискивались сквозь толпу, что она потеряла нас из виду. Ее крики и крики ребенка постепенно затихали, и наконец я совсем перестала их слышать.

Я бросила ребенка. И так и не узнала, мальчик это был или девочка.

32

Сто тысяч заплатил Амос эсэсовцам у ворот. Столько, стало быть, стоит жизнь – моя жизнь. Амос спас ее во второй раз.

Когда мы вышли наружу, он еще сильнее закусил кровоточащую губу.

– Мне очень жаль, что так вышло с Захарией, – сказала я.

Амоса это не смягчило. Может, потому, что сказала я это неискренне – ведь если бы ему удалось отыскать друга, я бы сейчас была на пути в лагерь. К тому же на душе у меня было слишком погано, чтобы испытывать настоящее сострадание. Я бросила ребенка. В первый раз в жизни совершила поступок, за который теперь меня грызло жесточайшее чувство вины. И от этой вины мне никогда не избавиться.

Мы молча шли по улицам. Наконец Амос сказал:

– Теперь ты с нами?

Это был не столько вопрос, сколько утверждение.

Сколько бы я ни фантазировала в темной каморке, как вместе с «Хашомер Хацаир» и, конечно же, с Амосом докажу всему миру, что мы, евреи, не скот, безропотно идущий на убой, – реальность выглядела иначе: на Умшлагплац мы все были тем самым безропотным убойным скотом. В том числе и я. Какая из меня подпольщица? Да и не хочу я в подполье – у меня Ханна, у меня мама.

Я молчала, и Амос разозлился:

– Мы за тебя кучу денег отвалили!

– И что же, купили мою жизнь? – отозвалась я.

Амос сообразил, что хватил лишку, и замолчал. Спустя некоторое время он сказал уже спокойнее:

– Отомстить немцам – наш священный долг.

В его глазах сверкали решимость и ненависть.

Однако я ни решимости, ни ненависти такой не ощущала. Я не смогла бы убить человека. Даже немца.

– Мой священный долг – позаботиться о родных, – ответила я.

Амос отвел глаза. Он дважды спас мне жизнь – и вот как я ему отплатила.

– Прости… если можешь, – еле слышно пробормотала я.

Вместо ответа он просто ушел, оставив меня посреди улицы.

33

Я влетела на кухню.

Буфет был перевернут.

В кладовке лежали они.

Руфь.

Мама.

Ханна.

Вповалку.

Все в крови.

34

Я взвыла, как раненый зверь. И выла, пока не сумела заплакать. Сначала плакала навзрыд, потом уже только всхлипывала. А потом замолкла и смотрела в кромешную ночь – туда, где лежали трупы.

И тут накатила ненависть.

Ненависть такой силы, что я почувствовала желание убить.

Убить саму себя.

35

Меня с ними не было, меня с ними не было, не было меня! Почему я не умерла вместе с ними? Я должна была умереть вместе с ними!

Я подошла к окну. На улице уже стемнело, а фонари в гетто больше не горели. Для кого им светить? По стеклу бежала небольшая трещинка. Я представила себе, как разбиваю его, выбираю осколок побольше и вскрываю вены, иду в кладовку, ложусь среди трупов, обнимаю безжизненное тело Ханны и медленно истекаю кровью.

Мое место рядом с ней.

Я осмотрелась в поисках предмета, которым можно разбить окно. Может, старой кастрюлей, валяющейся в опрокинутом буфете? Или разболтанной ручкой двери? Откручу ее, и готово. Можно, конечно, и локтем. Если я намерена вскрыть себе вены, порезы на локте погоды не сделают.

Я замахнулась, ударила локтем по стеклу, но оно не лопнуло. Я ударила еще раз, сильнее, но стекло опять не поддалось, зато локоть пронзила боль. Я сходила к буфету, достала кастрюлю, вернулась и со всей силы засадила ее в окно. Стекло разлетелось вдребезги, осколки брызнули наружу. Этого я не предусмотрела. Стекло рассыпалось по брусчатке с тихим звоном, но этот звон далеко разнесся по пустынной улице.

Если немцы его услышали, они придут, увидят осколки, посмотрят наверх, обнаружат разбитое окно, ворвутся в квартиру и пристрелят меня.

И пускай.