28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

«Что он несет?» – мелькнуло у меня в голове. Судя по взгляду Эсфири, она задавалась тем же вопросом.

– Ого, – хмыкнул Мордехай, – а я не прочь посмотреть, что это за парочка такая!

– Что надо! – не смутился Амос.

– Вот не надо! – вырвалось у меня. Весь этот вздор разозлил меня больше, чем следовало.

Наши реакции получились такими разными, что Мордехай засмеялся. А Эсфирь сделала то же, что и всегда, когда сталкивалась с проявлением эмоций, – перешла к организационной стороне дела и деловито заявила:

– Я устрою им переход на ту сторону.

– Хорошо, – удовлетворенно сказал Мордехай. На прощание он опять сердечно обнял нас всех и ушел. Мы остались на кухне втроем: Эсфирь. Амос. И я. Повисло молчание.

Наконец Эсфирь проговорила тихо:

– Лучше б он меня послал.

Так вот оно что! Этой сильной девушке кажется, что я, малявка, занимаю ее место.

– У Миры глаза зеленые, а у тебя нет, – мягко отозвался Амос и попытался ее обнять. Но она отстранилась и ответила с несвойственным ей раздражением:

– Удивительно, что ты вообще знаешь, какого цвета у меня глаза!

Ей тут же стало стыдно за эту вспышку, и она выбежала из кухни.

Мы остались вдвоем. Амос и я. С глазу на глаз.

– Любит она меня, – сказал он – и тем самым обозначил сразу две вещи. Во-первых, что считает меня слишком глупой, чтобы разглядеть очевидное. А во-вторых, что сам он ее не любит – иначе сказал бы: «Мы любим друг друга».

В сущности, он как Мириам: состоит в отношениях с человеком, которого не любит (Мириам даже замуж вышла!), потому что так лучше, чем ждать конца в одиночестве.

Только если Мириам я могла понять, то Амос вызывал у меня отвращение, потому что он, в отличие от нее – во всяком случае, я твердо в это верила, – не способен был на настоящую любовь. Он просто использовал Эсфирь. Ощущение собственного ничтожества по сравнению с ней перестало на меня давить. Наоборот: мне стало ее жаль.

Я тоже двинулась прочь, но на пороге кухни обернулась и бросила:

– Если Эсфирь тебя любит, остается ей только посочувствовать.

И вышла. Но до меня еще донесся его веселый возглас:

– Ой-ой!

44

Эсфирь обо всем договорилась, что, впрочем, отнюдь не означало, что путь наружу для нас безопасен. Нам с Амосом предстояло выйти из гетто вместе с отрядом еврейских рабочих, которые трудились в польской части Варшавы, в Окенче, и жили обычно там же, в бараках по соседству. Однако раз в две недели им разрешалось на день вернуться в гетто, и они пользовались этой возможностью, чтобы проносить в гетто еду и выносить ценности. Один из бригадиров, Генрик Тухнер, молодой человек с большими темными кругами под глазами, изможденный тяжелой работой в аэропорту, состоял в ЖОБ. Он внес наши имена в список рабочих, которым дозволено выйти в польскую зону, и рано утром передал нам поддельные рабочие удостоверения. Вместе с ним мы двинулись по пустынным улицам. Дорогу нам перебежала полуголодная кошка. Черная.

– На счастье, – ухмыльнулся Амос.

– Идиот, – ответила я.

– Знаю-знаю. – Он заухмылялся еще шире.

Молча мы присоединились к остальным рабочим (всего в группе было человек тридцать), которые ждали нас на углу улицы и встретили без особой радости, так как наше присутствие подвергало опасности и их. На мелкую контрабанду немецкие солдаты охотно закрывали глаза, поскольку получали свою долю, но подпольщиков расстреливали сразу. А когда летят пули, задеть они могут любого, в том числе и ни в чем не повинного рабочего.

Однако выдать нас никто из этих людей не решился бы. Слишком велик был страх перед ЖОБ. Гораздо больше меня заботила возможная перспектива личного досмотра, так как Мордехай дал мне с собой важную бумагу. Это был отчет для польского Сопротивления, включавший точное описание того, какого рода оружие и поддержку просят руководители ЖОБ у польских товарищей. Этот отчет я спрятала в левом носке под ступней. Утром, когда я его туда запихивала, Амос хмыкнул:

– Будут наши польские друзья читать и гадать – откуда сыром-то пованивает?

Шуточка была такая дурацкая, что я даже «идиота» на нее пожалела.

Поскольку рабочий отряд регулярно выходил в польскую часть города, а поддельные удостоверения выглядели убедительно, опасность провала была не так велика. Но я все равно нервничала. А кто бы на моем месте не нервничал?

Ну вот Амос, например.

Он по-дружески подтрунивал над остальными рабочими, из которых никто не рвался бок о бок с нами подходить к воротам на Желязной. Там мы предстали перед четырьмя эсэсовцами. Толстый немец с лицом, которое его соотечественникам наверняка показалось бы добрым, зачитал список рабочих, в который внес нас товарищ Тухнер:

– Юрек Полеш, Шимон Рабин, Амос Розенвинкель, Мира Вайс…

Мы откликнулись на свои имена. Всех рабочих пропустили через ворота, а меня толстяк жестом подозвал к себе. Разумеется, я не стала спрашивать зачем. Глупо задавать немцу какие-то вопросы. Не только глупо, но еще и опасно. Что могло грозить мне за такую вольность? Оплеуха – легко, удар хлыстом – скорее всего, пуля – не исключено.

Кивнув на караулку, толстяк приказал:

– Туда!