28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Но шли недели, и постепенно я преисполнялась гордости за свое деяние. Не потому, что прослыла героиней, а потому, что наше выступление действительно изменило гетто. Затравленные, покорившиеся судьбе люди воспряли. Все понимали, что немцы вернутся и продолжат зверствовать, но мы доказали, что им можно противостоять. Молодежь стала активно вступать в ряды ЖОБ. Даже те, кто драться не желал, не готовы были больше идти на убой, подобно скоту. Повсюду в подвалах оборудовались потайные бункеры, где гражданское население могло укрыться от немцев. Знания тех, кто перед войной хотя бы семестр проучился в архитектурном, оказались востребованы. В некоторых бункерах были водопровод, электричество, даже телефон. Под городом разрастался еще один город.

Немецкие сверхчеловеки на улицах теперь почти не показывались, особенно после наступления темноты. Перепугались, едва получив отпор. Трусы.

ЖОБ, или партия, как теперь повсеместно называли боевой союз – различия между прежними группировками почти стерлись, – взяли гетто под контроль. Марионеткам из юденрата оставалось только докладывать немецким кукловодам, что, за какие бы ниточки те ни дергали, как бы ни заставляли кукол дрыгаться, на жителей это никакого влияния не имеет.

Убийства коллаборационистов стали в порядке вещей, и никакие эсэсовцы, никакая еврейская полиция не могли положить им конец. В этих расправах я, впрочем, не участвовала. Ребята и без меня справлялись. Я героиня, убила немецкого солдата, и пока что хватит с меня. Однако я понимала, что неминуемо придется убивать снова, когда немцы вернутся, чтобы окончательно зачистить гетто. До тех пор мне надо научиться видеть в них не людей, а демонов. Почему же это так трудно?

Наша группа, как и другие, готовилась к финальной схватке. В подвале нашего дома мы тренировались стрелять. Или, лучше сказать – целиться, так как растрачивать драгоценные патроны было нельзя. Кроме того, мы практиковались в ближнем бою и учились начинять взрывчаткой бутылки и лампочки. Не о таком образовании мечтали наши родители…

В нашу группу тоже вступали новички. Один из них оказался старым знакомым. Это был Рыжик Бен. Он внезапно возник в подвале рядом со мной, пока я дожидалась своей очереди «стрелять». Выглядел он совершенно не так, как я представляла его себе, путешествуя по 777 островам. Я ведь видела Бена всего раз в жизни, когда он целовался с Ханной, и воспоминания о его наружности у меня остались смутные. За минувшее время он возмужал, хотя лет ему было всего шестнадцать. И если прежде он немного сутулился, то теперь держался прямо.

– Рыжик Бен! – Я не могла не улыбнуться.

Какое счастье, что он жив! Будет чем порадовать Ханну, когда загляну в ее островной мирок. День ото дня я все крепче верила, что она продолжает там жить, даже когда меня рядом нет. Наверное, я и вправду малость тронулась умом.

– Р… Р… Рыжик? – переспросил Бен, заикаясь. Некоторые вещи не меняются, как бы ни крепло тело.

Бену, конечно, невдомек, что в мире 777 островов у него прозвище Рыжик. Но если я расскажу ему об этом сказочном царстве, он первый заподозрит, что с головой у меня неладно. Так что я пропустила его вопрос мимо ушей и поинтересовалась, как ему удалось уцелеть. Бен объяснил, что его отец работает в юденрате; отношения между ними с каждым днем накалялись, и в конце концов, разругавшись с отцом вдрызг, Бен решил вступить в ряды ЖОБ. Лучше умереть с честью, чем жить по милости немцев, считал он, – даже если это означает разрыв с семьей.

Наверное, именно отец помешал Бену летом, когда акция только началась, навещать Ханну. Но копаться в прошлом я не стала. А он, собрав мужество в кулак, задал вопрос, ответа на который явно страшился:

– А Ха… Хан… Ханна…

– Ее больше нет, – коротко ответила я.

И едва я это сказала, как Бен заплакал. Безо всякого стеснения. Мы, давние обитатели бункера, себе такого не позволяли, а он мог дать волю горю.

На него бросали осуждающие взгляды. Его слезы напоминали каждому о собственной боли, а это лишнее, особенно когда идет подготовка к решающей битве.

Я стояла в растерянности, не зная, как реагировать, меня его слезы тоже раздражали. С другой стороны, Бен – последний осколок, оставшийся от моей семьи, нас по-прежнему связывает любовь к Ханне. И я обняла его. Всем своим крупным телом он навалился на мое плечо, а я ласково погладила его по рыжей шевелюре.

– Пока мы о ней думаем, – шепнула я ему, – она еще жива.

Утешение это было слабое и неуклюжее, но оно подействовало. Бен перестал плакать. Отпустил меня и утер слезы рукавом.

– Я к… каждый д… день д… д… думаю о Ха… Хан… Ханне, – проговорил он. – И б… б… буду д… д… думать всегда.

– Я тоже, – отозвалась я. – Я тоже.

И тут меня поразила ужасная мысль: когда мы оба умрем – а этого ждать уже недолго, хочется только верить, что погибнем мы в бою, а не в газовой камере, – тогда и воспоминание о Ханне будет начисто стерто из этого мира. И тут-то она окончательно умрет.

43