28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Я вытеснила из головы лицо молодого эсэсовца, и перед внутренним взором осталась только дьявольская рожа убийцы. Стало чуть легче, по крайней мере тошнота прошла. Но есть я все равно не могла.

Я легла раньше, чем обычно. И все отнеслись к этому с пониманием – в виде исключения сегодня я имела право на усталость. Обычно у нас косо смотрели на тех, кто выказывал слабость, страх или, хуже того, сомнение в том, что наша деятельность имеет какой-то смысл.

Перед тем как закрыть глаза, я бросила взгляд в угол, где всегда спали Михал и Мириам. С гибелью Михала на свете стало еще одним любящим человеком меньше. А Мириам никогда не станет профессором. Скольких людей она могла чему-то научить, скольких растрогать своим голосом? Сколько песен она не спела! Сколько историй Ханна не рассказала! Сколько мечтаний… Сколько любви… И все пропало навсегда.

Сквозь смеженные веки потекли слезы. Я боролась с собой, чтобы не разрыдаться. Не нужно остальным слышать, как я горюю в день триумфа. Но совсем подавить слезы у меня не получалось. И они тихонько струились по щекам.

Мне хотелось, как в прежние ночи, затеряться в поисках утешения в мире 777 островов. Но что-то меня удерживало. Как признаться сестренке, что я убила человека? Человека, а не какое-нибудь сказочное существо вроде ледяного дракона Фафнира, который заковал Гномий остров в вечные льды, но был побежден с помощью огненных эльфов.

Кругленькие гномы закатили в нашу честь грандиозный праздник, на котором мы плясали ночь напролет, пока не разболелись ноги – или, в случае капитана Морковки, лапы.

Исполняя гномий танец с почти шарообразным королем гномов, Ханна со смехом воскликнула:

– Здесь мы герои! А на Острове Вопросительного Знака нас на дух не переносят.

Капитан Морковка, галантно ведя в танце гномиху, отозвался:

– А нечего было их главному иерарху, Великому Вопрошателю, на точечку под знаком наступать.

Да уж, геройство – понятие относительное. Все зависит от того, где ты находишься. На Гномьем острове или на Острове Вопросительного Знака. Или в гетто. Здесь в глазах товарищей я героиня. Но чувствую себя при этом отвратительно.

Ханна пришла бы в ужас, если бы узнала, что я застрелила человека.

А может, она поймет меня, если я расскажу ей, что ее саму убили, а я за нее мщу? Делаю все для того, чтобы ее смерть и жизнь обрели смысл?

Но если она узнает, что в реальном мире мертва, то не умрет ли и в моих фантазиях? Какой смысл для нее быть плодом чьего-то воображения?

Нет, нельзя ей знать, что она умерла. А то я окончательно ее потеряю.

Однако и лгать Ханне я не могла. Поэтому впервые за последние недели перед сном не отправилась в мир 777 островов. Лежала и тихо плакала, пока не заснула, и всю ночь меня мучили кошмары. Я снова видела, как молодой немец просит о пощаде. Только во сне у моих ног корчился в эсэсовской форме не немец, а мой брат Симон.

Рука у меня опять дрожала, я не решалась нажать на курок.

А Симон вдруг перестал хныкать, выхватил пистолет и направил на меня. Если я не выстрелю, он убьет меня – в этом не было никаких сомнений. И я нажала на курок, и Симон рухнул на землю. В точности как эсэсовец, которого я прикончила.

Я склонилась над мертвым братом, а он на моих глазах превратился в ребенка, которого я оставила на Умшлагплац.

Я закричала. И с криком проснулась. Сердце у меня колотилось.

Во тьме я поспешно обвела взглядом темный бункер – все спали. Похоже, кричала я только во сне.

Я вперила взгляд в черную земляную стену. Бесконечное темное ничто… Никого у меня в этом мире нет. Одна лишь Ханна. И та – только в моих фантазиях об островах, на которые я теперь опасаюсь наведываться. Во сне я убила собственного брата, о котором уже несколько недель даже не вспоминала. И ребенка. И солдата – вот его по-настоящему. Может быть, я медленно, но верно схожу с ума?

42

Наступил мой семнадцатый день рождения. Но это так мало для меня значило, что я и говорить никому не стала. Через четыре дня после уличной стрельбы СС свернули акцию. Евреи убивают немцев – это оказалось для оккупантов ударом под дых. И хотя Эсфирь в своей речи ни меня, ни других выживших героями не называла, в листовках Сопротивления писалось: «В самую мрачную годину еврейского народа наши герои не утратили мужества и нанесли ответный удар».

Вот в таких примерно выражениях нас чествовали. Разумеется, нигде не говорилось, что потом я чувствовала себя ужасно и что Михал никогда больше не будет любить, а Мириам – петь. Для таких подробностей в героических историях места нет.