5/4 накануне тишины

— Видишь, парша у меня даже на нервной почве завелась, — стеснялся своих расчёсанных непромытых рук сосед, принимая ассигнацию за уголок. — А почему? Пить капли нельзя! Пить нельзя, а друзей чем теперь утешишь?.. Нечем больше. И помянуть каждого надо. Такая наша жизнь. Только успевай — поминать-то. А было время, с напарником в Горном институте в Москве мы учились и про хорошее будущее мечтали, как же! Пока нас не выперли. За чтенье диссидента Солженицына. Он запрещённый был, поэтому только и читали… Премного вам благодарен. Помянем с ребятами Константиныча щас же, помянем. Хоть покойник людей особо не любил, не высоко их ценил, а помянем по высшему разряду! Потому как… страдал человек.

— Ну, ладно. Прощай… Мужик, а ты кто теперь?

— Истопник. В кочегарке уголёк в топку кидаю. Через два дня на третий. У меня там полегче, конечно, пьётся. Я ведь тут из жалости только бывал, исключительно… А что коксом от печи у нас там припахивает, так мы с напарником давно притерпелись. — мужик хохотнул. — Для нас в аду нового мало отыщется. Привычка имеется! Если уж здесь, в Карагане, не пропали, авось и там не пропадём.

— Ну, счастливо…

Оглянувшись на странную картину, Цахилганов и сам поспешил выйти следом. Он сразу же спустился в кафе «Колосс», заказал двести граммов водки и долго, старательно мыл ею руки —

вместе с отцовскими ключами, —

ему казалось, что смерть заразна.

436

…Ещё раз Цахилганов смотрел на эту одинокую картину на грязной стене спустя месяц после похорон отца. И особенно пристально разглядывал снова мелкую, едва различимую тончайшую подпись давно умершего художника — «Н. Удальцов».

Так вот, значит, как он писал —

безвестный, прятавшийся от них, Николай,

отец матери —

красной барыни Анны Николаевны Цахилгановой,

крестьянский дед его,

не отрекшийся от всеобщей нищеты, как от Бога… Не отрекшийся.

Создатель неосыпающейся картины, названной людьми легерной иконой, прощён ли ты на небесах за такое своевольное творенье?..

Цахилганов продавал тогда квартиру старому татарину в бухарском цветном халате, надетом на голое тело и подпоясанном кушаком. И татарин сидел здесь же, за спиной, на панцирной провисшей кровати, у стола, застланного пропылившимися газетами.

Покупатель бойко говорил что-то

птичьим дробным голосом –

частые слова сыпались, словно деревянные разноцветные бусы, постукиваясь друг о друга.

Цахилганов рассеянно отвечал ему через плечо, не поворачиваясь:

— Мы же договорились. Какой может быть торг?

437

— …Сын. Шесть — сын мой, сын — шесть, Москва кочевал, — толковал татарин, растопыривая пальцы. — Там квартира — шесть штук — купил. Дорого! Мне денег мало остался, мало. На одна квартира здесь. Мало!

…Богоматерь в колючем железном венце слёзно молила о милости ко всем заблудшим, жестокосердным — и отчаявшимся. Но здесь светлый лик Её потемнел от скорби до цвета караганской земли.

— …Борзеешь, аксакал. Я тебе и так жильё почти задаром продаю, — негромко отвечал Цахилганов. — А ты ещё полштуки уступить просишь… Аксакал, извини конечно, но ты борзеешь.

— Кто борзеешь? Зачем борзеешь? Там — квартира, квартира — шесть — всем надо — дорого! Москва дорого! Сопсем денег нет, слушай. Мало остался. А семь братишка есть юг живёт, плохо. Сестрёнка, три сестрёнка едет. Пылемянник бедный много…

И впервые всепрощающий Христос, вземляющий грехи мира, в младенческой Своей ипостаси изливающий детскую, детскую Свою кровь, отвернулся от материнской мольбы, утяжелившейся бесконечно, неприподъёмно, безмерно…

— Перестань, аксакал. Плати деньги и занимай квартиру… Вот, картину тебе оставляю. Продашь. Она дорогая. Настоящая!

438

Татарин окаменел, запахнул халат на голой груди, прикрыв край какой-то татуировки,

— … — а — щастья — нет —!

Угловатые тревожные тени заходили по скуластому лицу его. И странно побледнела низкая переносица.

— Эй! — пронзительно закричал татарин, взмахнув руками, будто утопая. — Зачем твой Бог оставляешь? Твой Бог — зачем продаёшь?!. Твой Бог тебя обижался — мне зачем?!. Бери, слушай! Твоя цена квартира даю. Бери — снимай давай. Твоя цена даю…

Татарин уступал, решительно уступал, испугавшись изображения:

— Я обижал?! Нет. Ты свой Бог сам обижал — сам Бог бери. Обида Его себе бери!.. Твоя рука — обида бери. Моя рука обида не надо!.. Квартира твой пустой — надо. Наш квартира — который ваш Бог нет! Такой квартира — наш.

Цахилганов посмотрел на изображение вопросительно — и ему вдруг впервые захотелось перекреститься.

Зачем? Отчего?