50/50. Опыт словаря нового мышления

На Дюркгейма ложится тяжелая ответственность за подрыв доверия к внутреннему опыту, к интроспективному анализу обширных знаний, накопленных повседневной практикой, за априорную дискредитацию деятельности социальных агентов, которые, как предполагается, движимы независимыми друг от друга скрытыми силами, за полученное в результате этого социологами разрешение разглагольствовать о том, чего им никогда не удастся познать, более того, за тайное предписание говорить лишь о непознаваемом, за вытекающую из этого неограниченную возможность опрометчивого, обманчивого и иллюзорного использования статистики. Слава богу, что синдром внешнего опыта не сопровождается у Дюркгейма синдромом отказа от внешнего мира. Дюркгейм желает, конечно, его улучшения, критикует не колеблясь отдельные его стороны, но тем не менее идет в ногу со временем, в котором живет. Он приветствует ослабление религиозного традиционализма, прогресс независимости разума, распространение школьного обучения и предсказывает, что «индивидуализм… представляет собой впредь единственную систему верования, способную обеспечить моральное единство страны». При этом он утверждает, что если государство освободило индивидов, то теперь оно должно «освободиться от индивида» (отметим, что, расположив по-иному социоисторический материал, относящийся, в частности, к семье, можно представить и обратный процесс: сначала индивиды «освобождают» государство, затем государство, долго не решаясь освободить индивидов, идет в конце концов на это под их давлением). Вполне естественно, что все эти благие намерения остаются без всяких последствий, исключая идею, строгой научности социологии, которой Дюркгейм продолжает придерживаться, несмотря ни на что. Но они обладают по крайней мере тем преимуществом, что в большинстве случаев их изложение отличается большой четкостью - у Дюркгейма и в мыслях нет скрывать свои убеждения.

Социология, разоблачающая мир, также не скрывает своих убеждений. Но если они обладают тем же преимуществом - быть высказанными, то у них есть и слабое место - быть реальностью. Этот тип социологии (третий после веберовского и дюркгеймовского), знавший, несомненно, свои спады и подъемы, пережил резкий взлет в Европе, особенно во Франции, в период между 50-ми годами и началом 80-х годов. Эта социология живет за счет социального, как врач живет за счет болезней. Эту мысль можно тут же проиллюстрировать, приведя весьма характерное место из работы, вышедшей в 60-е годы и принадлежащей перу Анри Лефевра, который, кстати, известен тем, что, будучи марксистом, раньше других порвал с догматизмом. «Потребитель - не желает. Он - подчиняется. Его «поведение» «мотивируется» странным образом. Он следует рекомендациям рекламы, указаниям торговли, требованиям социального престижа. Цепь от потребности к желанию и от желания к потребности постоянно рвется и деформируется… Повседневная жизнь буквально «колонизирована»… Она на пороге крайнего отчуждения. Не может быть никакого знания ни о быте, ни об обществе, ни о месте первого во втором, ни об их взаимодействии без радикальной критики и того и другого, одного другим и наоборот». Это выдержка из предисловия к «Основам социологии повседневной жизни». Итак, мир преобразуется, но в худшую сторону, и не только нельзя ограничиваться объяснением мира, как говорил Маркс в известном тезисе, но и нельзя его правило объяснить, не заняв радикально-критических позиций. Любая другая позиция приведет к апологетике действительности, а следовательно, и к отчуждению членов общества, которые будут пребывать в мире ложных представлений.

В наиболее законченном варианте антипатичной науки социальное является жертвой тройной экстериоризации: методологической, идеологической (неприятие мира и подспудные спасительные рецепты), культурной (незнание предмета разговора). Соотношение, в котором находятся эти три элемента, может меняться, к чему я вернусь ниже. Пока же обратим внимание на два аспекта того, что я называю культурной экстериоризацией. Что, собственно, знает большинство социологов об обществе? Попав детьми в школьную среду, они, по сути, так в ней и остались, поскольку их дальнейшая жизнь оказалась связанной с учебными и научно-исследовательскими учреждениями. Стоя практически в стороне от народной жизни, система ценностей которой их не удовлетворяет, они относятся к ней с пренебрежением, а то и просто занимаются очернительством. Весь труд социолога состоит в том, чтобы придать этому пренебрежительному отношению научный вид, облечь его в изощренную, порой вообще недоступную для понимания форму, приукрасить свою позицию отчужденности подобием мысли, с тем, чтобы обеспечить ей право на существование. Иными словами, тот факт, что социология этого типа, не выходя за культурные рамки социальной жизни, никогда не подвергает себя никакому риску, позволяет ей смело обрушиваться с обвинениями на прошлое и настоящее.