50 музыкальных шедевров. Популярная история классической музыки

Единственная возможность быстро достичь цели — выиграть в карты состояние. Поэтому, как только он совершенно случайно узнает о том, что существует особая, выигрышная комбинация карт, которую, якобы, хранит в тайне старая Графиня, он начинает действовать со всей пылкостью своего характера.

Дальше с ним происходит интересная психологическая метаморфоза: он так увлекается своей задачей узнать тайну трех карт, что сама Лиза и любовь к ней отодвигается в его сознании на второй план. Теперь ее место занимает роковая старуха с ее тайным знанием. В этот момент он сближается с пушкинским Гарма́нном. Его одержимость выходит за грань здравого рассудка.

Свою застольную песнь Герман поет не в начале оперы, как это бывает обычно, а в самом конце, в игорном доме, в тот момент, когда уже две карты из трех (тройка и семерка), подсказанных ему призраком мертвой Графини, «выигрывают сряду». Если до сих пор он сомневался, то теперь для него ясно как день, что вся эта легенда — чистая правда, и остается только поставить третью карту — туз, чтобы получить все эти груды денег.

В этот «пиковый» момент он и поет свою арию с бокалом вина в руке. И мы с изумлением видим перед собой совсем другого Германа, от его первоначального пылкого лирического образа не остается и следа. Теперь это прожженный, безжалостный циник.

Модест Чайковский — автор либретто — перефразировал для этой арии известную в то время начальную строчку стихотворения Николая Карамзина: «Что наша жизнь? Роман».

«Что наша жизнь? Игра!
Добро и зло — одни мечты!
Труд, честность — сказки для бабья.
Кто прав, кто счастлив здесь, друзья?
Сегодня ты, а завтра я!

Так бросьте же борьбу,

Ловите миг удачи,
Пусть неудачник плачет,
Пусть неудачник плачет,
Кляня, кляня свою судьбу».

Это момент ложного триумфа, за которым немедленно следует сокрушительный проигрыш (Герман ошибочно ставит даму пик вместо туза) и смерть — оперный Герман заканчивает эту партию «фараона» самоубийством, а не «шестым нумером» в психиатрическом отделении Обуховской больницы, как в повести Пушкина.

Петр Ильич Чайковский Ария Ленского из оперы «Евгений Онегин»

https://youtu.be/UV7-M9L5FSU

Самая знаменитая и любимая публикой русская оперная ария — это, конечно, предсмертная ария Ленского из «Евгения Онегина» Чайковского. Запетая до невозможности, за полтора века ставшая каноном оперной лирики и штампом тенорового репертуара, она все равно хранит в себе невыразимое обаяние русского сплина, пушкинского слова и мелодического дара Чайковского.

ВАЖНО ЗНАТЬ:

Оперу «Евгений Онегин» Чайковский написал в 1878 году, в возрасте 38 лет. Это был его первый большой успех в оперном жанре.

Текст пушкинского романа перевел в либретто сам Чайковский с помощью своего ученика и друга Владимира Шиловского.

Ария Ленского звучит во втором действии, в сцене дуэли. Она написана для лирического тенора.

«Евгения Онегина» Чайковский написал по большой любви. Правда, любовь эта была не с первого взгляда. Сначала идея написать оперу на этот сюжет (ее подсказала композитору певица Елизавета Лавровская) показалась ему «дикой». Хрестоматийный пушкинский текст с его неторопливым течением событий и обилием жизненной прозы не вписывался в привычный оперный формат. Тем не менее эта мысль зацепила его сознание. Чайковский, как он вспоминал позже, в тот же день «перечел [„Онегина“] с восторгом и провел совершенно бессонную ночь, результатом которой был сценариум прелестной оперы с текстом Пушкина».

Слово «прелестная» в отношении собственного сочинения нечасто можно встретить у самокритичного Чайковского. Ни к одной другой своей опере он не испытывал таких нежных чувств, как к «Евгению Онегину»: «Я таял и трепетал от невыразимого наслаждения, когда писал ее». Он был абсолютно доволен результатом и, по его собственным словам, «до слез восхищался музыкой», надеясь, что и публика разделит его чувства.

Правда, относительно реакции публики у него были большие сомнения, потому что «Онегин» нарушал все привычные оперные нормы. «Да, это опера без всяких перспектив», — писал он своему другу и ученику Сергею Танееву. Чайковский позволил себе роскошь следовать исключительно собственным критериям прекрасного — больше всего в искусстве он ценил сердечность, простоту и искренность высказывания.