6fe33687fe1e42e8f005473e4c927e62

Кенди, Анни, Шанталь… Они были такими естественными, такими простодушно-искренними в своих чувствах и желаниях, такими непосредственными и открытыми, а еще откровенными, добрыми, щедрыми на тепло и ласку, чуткими, отзывчивыми! Они были как лучики солнца. Они казались мягкими, нежными, хрупкими и беззащитными, но могли быть и невероятно сильными, смелыми и решительными, а если потребуется – беспощадными и бескомпромиссными, способными преодолеть любые преграды и трудности, достойно принять неожиданные удары судьбы и справиться с ними, вынести любые невзгоды, не поступившись своими принципами, не кривя душой. Они не старались быть похожими на других, не следовали слепо предписываемым правилам, не шли на поводу общественного мнения, не придавали сакрального значения мелочам и формальностям. Они всегда оставались самими собой. Настоящие женщины, достойные самого глубокого почитания, уважения и любви. Не избалованные кисейные барышни, выросшие в тепличных условиях под неустанной опекой родителей, бдительно охраняющих свои драгоценные чада от всех и вся и трясущихся над ними так, словно те были не обычными живыми людьми из плоти и крови, а хрупкими статуэтками, сделанными из фарфора или хрусталя. О, нет, они не имели ничего общего с этими инфантильными созданиями, прекрасными снаружи, но пустыми внутри, льющими слезы по малейшему поводу, готовыми в любое мгновение рухнуть в обморок и думающими только о нарядах, драгоценностях и развлечениях, наполнявшими светские салоны Чикаго и могущими рассуждать разве что о погоде да новых сплетнях. Главной, если не единственной, целью существования которых был выгодный брак. Которые краснели и жеманно закрывались веером, изображая смущение, но устремленный поверх ажурно-расписных пластин пустой, равнодушный взгляд холодно и расчетливо ощупывал собеседника, мысленно оценивая толщину его кошелька и положение в обществе. Нет, Кенди и подобные ей были не такими. Честность и искренность были их самыми яркими чертами. У каждой из них есть цель в жизни. Цель, которую они выбрали сами, не слушая ничьих советов и не склонясь перед диктатом общественного мнения, и к достижению которой так смело и откровенно стремились, преодолевая все преграды, встающие у них на пути. С ними можно было разделить все: и самую светлую радость, и самое черное горе. Тоску, отчаяние надежду и… любовь. Они способны были любить. Не раздумывая, не рассуждая, не прицениваясь и не подсчитывая ежесекундно собственную выгоду. Просто любить. Они были достойны встать рядом с мужчиной как равные и пройти до конца избранный ими путь, каким бы трудным он ни оказался. Но именно это, как ни странно, и делало их не идеальными в глазах остального мира. Все эти качества, которыми он так восхищался и за которые так сильно ценил и уважал Кенди и ее подруг, с точки зрения надменно-лицемерного бомонда были абсолютно недопустимы в женщине. Более того, одно обладание ими, а тем более их открытое проявление, было непростительной дерзостью. Подлежащим наказанию бунтом против общепринятой морали и складывавшихся веками правил и порядков. Наказанию немедленному, жестокому и беспощадному. И оно таким и было, ибо для того, чтобы покарать тех, кто осмеливался нарушить оковы писанных и неписанных, но признанных с общего молчаливого согласия и возведенных в абсолют условностей, общество прибегало к своему самому страшному, испытанному веками и безотказному оружию – слову. Завистливые сплетни и пересуды, осуждающее перешептывание за спиной и надменно-презрительные и холодно-насмешливые взгляды, откровенное пренебрежение или глухое молчаливое неприятие мгновенно и неутомимо делали свое дело, в равной степени безжалостно и жестоко обрушиваясь как на головы тех дерзких «наглецов»-безумцев, которые везде и всюду преднамеренно и целенаправленно с высокомерной насмешкой и без сожаления попирали общественную мораль, смело встречая устремленные к ним пренебрежение и злобу ледяным презрением, так и на головы случайно оступившихся и тех несчастных, которые впервые отваживались или вынуждены были нарушить какую-либо из нескончаемой вереницы условностей. И в этой невидимой глазу войне не прощалось ничего. Здесь не было мелочей. Всевидящий, всеслышащий и вездесущий высший свет не знал покоя и усталости в своем стремлении уничтожить тех, кто осмеливался выступить против него, посягнуть на его авторитет, поставить под сомнение его власть и могущество, изничтожая репутацию не только самих ослушников, но всех, кто хоть как-то был с ними связан, навеки превращая их в неприкасаемых изгоев, стараясь стереть даже память о самом их существовании в этом мире. Двери всех «приличных» домов оказывались закрыты пред отверженными одиночками, их семьями, родными, близкими, друзьями, а иногда и даже просто знакомыми. Любая поддержка, любое проявление сочувствия, малейшие знаки внимания наказывались тут же сурово и беспощадно, мгновенно низводя осмелившихся оказать их до уровня таких же заживо погребенных парий. Отработанный веками механизм медленно, но верно делал свое дело, не меняясь и не давая сбоев, а потому редко кому приходило в голову нарушить эти правила. Многочисленные, неумолимые, вечные правила большой игры под названием Жизнь, которым не было совершенно никакого дело до столь мелких и незначительных частностей, как люди, их желания, чувства и даже судьбы. И в обществе, живущем по этим правилам, превыше всего ценили не человека, а его богатство, положение, титулы. Это общество мыслило лишь меркантильными категориями, а все его действия были продиктованы точным и холодным расчетом. Здесь все имело свою строго определенную цену, все продавалось и покупалось, начиная вещами и кончая людьми. Именно за это Альберт так презирал это общество. Именно поэтому годы назад он ушел из дома, предпочтя жизнь бездомного нищего бродяги, перебивающегося случайными заработками, которых едва хватало на еду и одежду, и предпочитающего общение с животными и растениями. Ему нравилась такая жизнь. Жизнь, где он мог идти, куда ему хотелось, делать то, что ему хотелось, самостоятельно выбирая свой путь и следуя ему. Ему нравилось бродить по лесам, вдыхая терпкий и щекочущий нос запах сосновой смолы, пить воду из ручьев и родников, лежать на траве, любуясь раскинувшимся над головой бескрайним небом, струящимся, таинственно-холодным и немного удивленным сиянием звезд и огромной бледной луны, и засыпать под убаюкивающий шелест листвы. В такие мгновения ему казалось, что он свободен, как тот ветер, поющий в вышине, или облака, величественно и неспешно скользящие в расплескавшейся безграничной синеве к горизонту. Там и только там он был по-настоящему свободен.